Годы эмиграции
Шрифт:
Постановление о Сухомлине принято было 28 октября 1941 года, то есть вскоре после расторжения Гитлером своего "кровью связанного союза" со Сталиным и неожиданного для последнего вторжения в Россию. Теперь и для Сталина Гитлер превратился из союзника в - "исчадие ада", "чудовище и людоеда". Вынужденный переход Советского Союза на сторону демократий, как это ни странно, не смягчил, а обострил политические расхождения среди русских американцев. И среди эсеров и меньшевиков товарищеские отношения часто обрывались, а то превращались во враждебные, - недавние друзья именовались ренегатами и предателями.
Дело Сухомлина закончилось принятием нашей нью-йоркской группой 8 февраля 1942 года резолюции, которая вызвала декларацию от 16 февраля того же года вышедших из группы вместе с Сухомлиным: Издебского, Вл. Лебедева, М.
О том, какое место заняли эти разногласия в нашей жизни в изгнании, можно судить по No4-5 "За Свободу", за январь-февраль 1942 года. Помимо фактической справки - "Из партийной жизни": резолюции группы и имена вступивших в группу и покинувших ее за февраль 1942 года, имеются статьи Соловейчика, Аронсона, моя. Имеется и специальная статья - "Пораженцы и оборонцы" (ответ т. (!) Сухомлину)", представляющая тем больший интерес, что автором ее был не кто иной, как увлекший Сухомлина в годы первой мировой войны на путь Циммервальда - В. М. Чернов.
Блестяще написанная, с соблюдением всех "товарищеских" условностей, статья Чернова саркастически напоминала о том, кем Сухомлин был во время первой мировой войны (1914-1918 гг.) и кому уподобился в 1941-1942 гг. Не буду приводить доводов, кроме одного, особенно убедительного в устах или под пером именно Чернова.
Среди многих мишеней едва ли не центральной у Сухомлина была - А. Ф. Керенский. Чернов справедливо писал: "Вы уж меня простите: А. Ф. Керенского можно упрекать в чем угодно - только не в недостатке любви к родине или в неполноте органического отталкивания от всего, в чем видится хотя бы отдаленный намек на пораженчество".
Так "джентельменски" обошелся со своим былым единомышленником Чернов в начале политической жизнедеятельности Сухомлина в Нью-Йорке. Совсем иначе, много жесточе, непримеримее и по заслугам обошелся с Сухомлиным его ближайший соратник в течение четверти века В. И. Лебедев, когда и он убедился в двурушничестве Сухомлина. Но обнаружилось это лишь к концу мировой войны.
Возвращаясь к своим статьям о патриотизме, скажу, что я упоминал о том, как нездоровый патриотизм завладевал столь разными людьми, как честнейший и чистейший Пешехонов, и - "возвращенцами" другого типа: Алексеем Н. Толстым, Ключниковым или генералом Слащевым, и даже Петром Рутенбергом, давно уже ушедшем от русской политики в строительство еврейской Палестины и всё же поучавшими как раз накануне разгара сталинского террора 1936 года, что "в условиях нынешней России и Европы вредно и безнравственно вставлять палки в большевистские колеса. Не только неосмысленна, но вредна и безнравственна всякая пропаганда, направленная против большевистского режима, не говоря уже о прямой борьбе с ним. Ибо, ударяя по Сталину, - как-никак символу советского единства и средоточию большевистской энергии, - бьют неизбежно и по России". Это было за четыре с половиной года до начала войны Гитлера в союзе со Сталиным.
Я задавал риторический вопрос: "Если Черчиллю и Рузвельту приходится защищать и в парламенте, и перед прессой свои внешнеполитические и военные мероприятия, не всегда удачные, - почему особый иммунитет должен быть предоставлен советскому единодержавию не только в казенно-послушной России, но и в эмигрантском далеке?" Вслед за Авксентьевым и Керенским, я {174} утверждал, что мы против сталинской диктатуры не по доктринерским мотивам и не потому, что якобы жаждем непременно новой революции и потому и слышать будто бы не хотим о мирном спуске на тормозах. Нет, - то, что мы утверждаем, мы утверждаем, как патриоты России и Европы, как демократы и социалисты: и я приводил слова, брошенные Герценом клеветавшим на него в 1864 году: "жалкий прием изображать нас врагами России за то, что мы являемся врагами режима".
Ссылался я и на менее знакомого читателям "За Свободу" знаменитого русского философа-патриота Владимира Соловьева: "Национальное самосознание есть великое дело; но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания,
тогда естественный конец для него есть самоуничтожение: басня о Нарциссе поучительна не только для отдельных лиц, но и для целых народов".Приводил я и свои доводы. Если на слух советских патриотов мы недостаточно громко демонстрируем свои чувства любви к родине, - это потому, что подлинная любовь целомудренна и избегает громогласности и саморекламы. Бывшие демократы утратили обязательный для эмигрантов политический подход к явлениям, перестали ценить дискуссию, усвоили подход беженский - не рассуждать и не критиковать начальство, внимать и повиноваться.
На нас клеветали и нападали не только обычные и давние наши противники, но и недавние единомышленники и друзья, считавшие, что кто не безоговорочно следует за Сталиным во время войны, тот не патриот и не "оборонец", а вредитель не только режима, а России.
В частности, приятели мои Аркадий Зак и Григорий Герб поместили в "Новом Русском Слове" против меня "Письма в редакцию" с выражением своего несогласия со мной и порицанием за недостаточный патриотизм, Когда же война кончилась и в прошлое ушли бывшие иллюзии, ею порождаемые, оба, Зак и Герб, в разное время, при встрече, обратились ко мне с тождественными словами не извинения, а признания: "А знаете, Марк Веньяминович, вы были правы, когда писали то-то и то-то, а я спорил с вами" .. . Они не успевали кончить, как услышали в ответ: "Очень рад, что вы, хоть и задним числом, признали, что я был прав. Но почему свое несогласие выразили вы публично, в печати, а нынешнее признание - как бы по секрету, мне на ушко?! Почему бы вам не написать новое письмо в ту же редакцию? . ."
Ни тот, ни другой нового письма не написали (или его на напечатали!). Во всяком случае в "истории вопроса" и они остались в числе осудивших меня и мои взгляды.
12-13-я книжка "За Свободу" почти целиком была посвящена некрологам: Авксентьеву, Милюкову, Кролю, Эрлиху и Адлеру, Ингерману. Мое сотрудничество в "За Свободу" продолжалось из книжки в книжку до самого прекращения журнала на 18-м номере в июле 1947 года, уже по окончании войны. Эта последняя книжка была самой объемистой.
Последние два листа в ней посвящены были "Расстрелу А. Гоца и М. Либера" на основании только что {175} дошедших в Нью-Йорк сведений от заслуживавшего всяческого доверия скандинавского социалиста, который свидетельствовал, что в октябре 1937 года видел Гоца и Либера и слышал от них, заключенных вместе с ним и 10-ю тысячами других узников в тюрьме Алма-Аты, что с них снят был допрос и они прошли "нечеловеческие муки". Вместе с обращением нашей нью-йоркской партийной группы Заграничной делегации РСДРП к общественному мнению мира, на печатано было в выдержках "Письмо свидетеля" - упомянутого выше скандинавского социалиста (Не могу не оговорить, что дошедшие до меня много позднее сведения из родственных Гоцу кругов, как будто вполне достоверных, не подтвердили сообщения скандинавского социалиста о расстреле после нечеловеческих мук Гоца и Либера. Засекречение советской властью своих злодейств лишает возможности проверить и установить подлинный факт, даже когда он благоприятствует ей.).
Как только кончилась война, в июльском, 16-м, номере "За Свободу" появилась моя острополемическая сводка "Капитулянты, выжидающие, непримиримые" - об отношении различных эмигрантских групп к советской попытке приписать себе главную роль в освобождении Европы от наци и фашистов. Об этом уместнее будет рассказать позже, в связи с общей характеристикой отношения русской эмиграции во Франции и Америке к победоносному завершению войны.
Моя переписка с Зензиновым из корнельской, а потом из боулдеровской "ссылок" бывала всегда дружественной. Мы не стеснялись говорить друг другу правду и быть откровенными до конца - относительно друг друга и того, что печаталось в "За Свободу". Когда Зензинов опубликовал за свой счет, не из честолюбия, а потому что считал политически нужным, огромный труд - "Встреча с Россией" - материалы, собранные им по непосредственным следам только что закончившейся в Финляндии войны с Советским Союзом, я высказал ему свой скептицизм относительно того, заслуживали ли эти материалы столь скрупулезной и всесторонней разработки, напоминавшей подход к разработке рукописей Пушкина или, простите за уподобление, непогрешимого "Ильича". Мое мнение дисгармонировало с общим.