Годы огневые

И эти вылеты назывались панкратовскими.

И вдруг — здравствуйте! Через две недели является наш Панкратов. На «газике» его привезли из лесу. В руках держит распущенный парашют, смятый в охапку, а лицо злое–презлое.

Ну все, понятйо, обрадовались, бросились к нему. Давай, говорят, рассказывай!

А он:

— Ну вас к черту!

И требует:

— Какой это балбес меня сейчас подбил, покажите его…

«Мессершмитт» — это верно, утром сбили. Но чтобы нашу машину?! Какая глупость!

А Панкратов еще сильнее разозлился и кричит:

— Да этот «мессершмитт» я и есть.

Ну, уж теперь совсем ничего не понятно.

Потом Панкратов успокоился и рассказал:

— Ну, где я пропадал? После того как подбили меня немецкие зенитки, очнулся я на земле. На голове кровь. Правая нога вывихнута. Вынул пистолет. Думаю, бесплатно не дамся. Жду немцев. А голова все сильнее крузкится.

Вдруг из кустов дед. Посмотрел на меня пристально, подошел к самолету, присел на корточки, под плоскости заглянул, увидел звезды. Обратился ко мне:

— Документы есть?

Потом стал он мне ногу вправлять. И дальше уж ничего не помню.

Вышло так, что я к партизанам попал. Через неделю уже с ними на дела ходил. Сохранилась у меня карта. За карту они меня очень уважали. Ну, что делали? Обыкновенно, что придется. Как–то я говорю командиру:

— Пора мне возвращаться, работать по специальности.

Командир говорит:

— Верно, только мы вас так не отпустим.

— То есть как это не отпустите?

— А очень просто. Неудобно, чтоб советский летчик от нас пешком уходил.

— Ну что ж, за автомобиль — спасибо.

— Нет, авто нам самим нужен. Мы тебе тут на стороне самолет подыскали. Там их шесть штук. Сначала все поджечь хотели, а потом решили: зачем все добро портить, если специальный человек есть.

Ну вот, ночью мы совершили налет на запасной немецкий аэродром. Пять «мессершмиттов» сожгли, на шестом дед–маляр намалевал партизанский лозунг и сказал: «Лети». Ну, я и полетел. Да только вы меня тут…

И Панкратов снова стал ругаться.

Командир эскадрильи сказал:

— Вы напрасно шумите, Панкратов, на «мессершмитте» написано не было, что вы на нем летите.

— Написано! — вызывающе ответил Панкратов.

И вдруг растерянно спросил:

— А клеевая краска от воды стирается?

— Стирается.

Тогда Панкратов вскочил и стал ругать себя за то, что шел на бреющем, а не над дождевыми облаками. Тогда бы надпись не смылась.

А была она очень хорошая — душевная.

Теперь Панкратов снова летает в нашей эскадрилье. Сбил уже восемь фашистских машин и, как собьет десятую, пообещал написать на своей машине снова те партизанские слова. Но что это за партизанские слова, он так никому и не сказал.

1941 г.

ТАНКИСТЫ

ТАРАН

Танк был поврежден. Обессиленный мотор дотянул тяжелую стальную машину до белого, заснеженного березового леска и сдал.

И сразу стало тихо. Смеркалось. Темное небо висело над землей.

Танк остывал. Стальные стены покрывались внутри толстым пушистым инеем. Холодно так, что дышать было больно. И металл, прилипая к телу, жег.

Всю ночь механик–водитель Виктор Григорьев поправлял поврежденный мотор. Но ни разу, изнемогая от стужи, он не забирался внутрь танка, где теснились друг к другу остальные члены экипажа, обогреваясь возле паяльной лампы. К утру повреждение было устранено, мотор работал, и по всей машине разлилась теплота. Виктор Григорьев привел машину на базу.

Когда Григорьев вышел из танка, товарищи увидели лицо его — оно было покрыто сухими темными пятнами ожогов стужи. Когда Григорьев снял перчатки, товарищи увидели его руки — они опухли. Изодранная, обмороженная кожа запеклась кровью.

А Виктор улыбнулся и сказал:

— Бывало, на курорте солнцем обжигались, а на морозе — чего ж тут удивительного.

На следующий день подразделение готовилось снова к бою. К Григорьеву подошел знакомый танкист и сказал:

— По приказу командира машину поведу я.

Григорьев побледнел бы, если бы могло бледнеть его потемневшее, обмороженное лицо.

Григорьев явился к комиссару батальона Челомбитько и с горечью заявил:

— Товарищ комиссар, я свой «КВ» люблю и знаю, как никто. Не могу я доверить машину в чужие руки. А если у меня сейчас лицо некрасивое, так я и не на такси кататься прошу, а в бой!

— Нельзя, — сказал комиссар, — вы больны.

— Товарищ комиссар, пустите, я здоров. Можете температуру измерить, — и в глазах Григорьева возникла такая отчаянная скорбь, что комиссар отвернулся и тихо произнес:

— Хорошо, Григорьев, я вам верю.

Первым, как всегда, в атаку пошел танк Григорьева. Немцы били изо всех орудий. Осколки стучали по стальным плитам, как молоты. Припав к смотровой щели, Григорьев гнал машину вперед, и он чувствовал себя в эти мгновения таким же могущественным, как его машина.

Прямым попаданием повредило башню танка, заклинило орудие. На онемевшую машину мчался вражеский танк, чтобы расстрелять обезоруженную советскую машину.

Но ведь у советских воинов есть еще одно невиданное ранее оружие — прославленный навек меч тарана. Когда у летчика иссякают боеприпасы, он таранит врага. Когда у танкиста отказывает орудие, он идет на таран.

И Григорьев пошел на таран.

Танк свой он превратил в разящий, грозный, тяжкий снаряд и обрушился им на фашистскую машину. Раздавленный немецкий танк, полувдавленный в землю, остался на поле боя. А танк Григорьева мчался дальше с победоносным ревом. Он втоптал в землю два орудия, ворвался в транспортную автоколонну противника, разбив в щепы 20 автомашин.

Когда Григорьев привел свой танк на базу, гусеницы, лобовая броня были облеплены ветошью и дрянью — это все, что осталось от немцев.

Так дерется и побеждает воин русского народа, двадцатилетний парень из Рязани, сын Ленинского комсомола, танкист Виктор Григорьев.

ПОЕДИНОК

Снаряд пробил броню, ранил водителя и стрелка. Это было девятое попадание. Но машина не потеряла своей силы. Она мчалась вперед с бешеным, стремительным упорством, вдавливая в землю минометные батареи врага. Пулеметный огонь косил немецких солдат.