Годы огневые

Но, видно, поздно я ему замечание сделал. Вижу по глазам Ружицы, что дело плохо. Такие они у ней грустные, ну совсем, знаете, как у той нашей радистки, которой он при всех замечание сделал.

Эх, думаю, неприятность какая. Так нас здесь тепло встретили, а советский летчик девушку в заблуждение ввел. Приказал Чумаченко, как при домашнем аресте, от меня никуда не отлучаться, хотя девушку мне, конечно, и жаль. Но, к моему удивлению, она после нескольких отлучек с Чумаченко очень веселая стала. Вот, думаю, какие у нашей молодежи нетвердые принципы. А Чумаченко мой совсем сник, даже бинты перестал стирать. Только одно твердит: стыдно здесь шашлыки есть, когда народ воюет. Требует, чтобы мы к партизанам ушли.

Как мы ни расспрашивали наших хозяев, где партизаны, они только руками разводят и говорят: отдыхайте, вы еще слабые.

Но заметили мы беспокойство у наших чабанов. В чем дело? Говорят, будто овец на новое пастбище будут перегонять. Ушли чабаны. Прикинули мы с Чумаченко свое положение и пришли к совместному решению — надо идти партизан искать. Некрасиво советским военнослужащим здесь курорт для себя устраивать.

Снарядились и пошли по горным тропам то вверх, то вниз.

Природа — удивительной красоты. Снежные горы, словно из стекла, ниже лес хвойный, а еще ниже — долины зеленые в синих реках.

Шагаем по тропе. Тишина, прозрачность. То вдруг водопад загрохочет, словно поезд, а над ним из водяной пыли — радуга.

Неловко такую красоту наблюдать, когда война кругом людям всю жизнь портит.

Чумаченко шел молча. И хотя лица его под бинтом пе видно, я понимал — сердится на меня. А за что?

Сели на камень отдохнуть, сказал он мне:

— Вы, товарищ майор, напрасно на нас обиделись и зря плохое про меня и Ружицу думали. Она сюда партией была прислана с рацией, чтобы о передвижении противника сведения давать. А рация у нее испортилась. Так она, прежде чем попросить ее исправить, мои документы проверила. Уходил же я с ней в горы не гулять, а рацию чинить. Вас просила не беспокоить, да и лишней огласки боялась. Вот и все. Ну, я дал ей в том слово, а потому промолчал.

— Ну, говорю, прости меня, товарищ младший лейтенант. Действительно, я не про то думал.

Вскоре мы с Чумачепко на немецкое боевое охранение набрели. Решили сначала, что это группа разведки. Ввязались в бой. И, как в таких случаях бывает, сами знаете, плохо нам пришлось. В последний момент югославские партизаны выручили. Наши чабаны и были этими партизанами. Они тут в засаде сидели. Испортили мы им операцию своей вылазкой. Тяжелый бой получился. Здесь Чумаченко в живот и ранили.

Доставили его на носилках в долину, в штаб соединения. А там уже наш самолет приземлялся.

Перед самой отправкой пришла на аэродром Ружица.

Я говорю ей:

— Вы извините, товарищ младший лейтенант в тяжелом состоянии, нельзя его волновать.

Она просит:

— Я только руку ему хочу пожать. И еще раз поблагодарить за ремонт рации.

Отправился я к Чумаченко, спрашиваю:

— Аполоша, можешь ты с одной представительницей попрощаться? Настаивает очень.

Но он сразу, понял, о ком речь.

— Она спрашивает?

— Она.

Говорю Ружпце:

— Идите. Но только себя в руках держите, предупреждаю.

Эх, думаю, и что из этого получится! Ведь невыносимо же смотреть на такое. И обоих мне жалко.

Подошла она к Аполоше, остановилась, словно замерла, потом вдруг упала у носилок на колени, схватила его голову и стала целовать. И молит она: останься. Называет его такими словами нежными, что и не повторить. Мой, говорит, мой.

А время к вылету. Пришлось, значит, обоих в разные стороны…

Вот какая история получилась.

После госпиталя Чумаченко в часть вернулся. Лицо ему хирурги поправили, конечно. Но по сравнению с прежним — никуда. Мы все виду не показывали. Только наши связистки увидят его и бледнеют. Но он на них никакого внимания.

А погиб Чумаченко под самым Белградом. Обстрелял нас «мессер», весь колпак — вдребезги. Аполоше зажигательными всю грудь…

— А как Ружица?

— Ружица? Приходила на аэродром, все спрашивала. А мы малодушничали. Говорим, на другом фронте летает. Вот, мол, кончится война, вольным штатским прибудет к тебе. И сегодня она, наверное, на аэродром придет. А что я ей скажу? У кого на такую любовь рука подняться может? Она, любовь–то, у нее необыкновенная. Про такую стихи пишут…

Самолет стал снижаться. Внизу показалась залитая солнцем земля Югославии в синих реках, дубовых рощах, а на горных вершинах сверкал снег изумительной чистоты.

1945 г.

ПАРАШЮТИСТ

Колонны наших войск вступили па главную улицу большого заграничного города.

Высокие здания модной архитектуры дребезжали зеркальными стеклами, словно шкафы посудой.

Пестрая толпа жителей, теснясь к стенам домов, жадно разглядывала танки, пушки, металлические грузовики, сидевших в них автоматчиков.

А на мостовой, отделившись от всей толпы, почти вплотную к тапкам, стоял человек в черной, донельзя изношенной одежде. Выбритое лицо с запавшими сипеватыми щеками, выражало такое волнение, что нельзя было не запомнить его. Когда горящие его глаза встретились с моим взглядом, возникло такое ощущение, будто этот человек немой, и, борясь, страдая, он пытается произнести слово.

Из толпы раздавались приветственные крики. Бойцам бросали цветы. Один букет упал к его ногам. Человек не наклонился, не поднял цветов, стоял и напряженным, ищущим взглядом смотрел в лица наших бойцов и офицеров.

* * *

Несколько месяцев тому назад в этой стране поврежденный огнем дальнобойных зениток разбился при вынужденной посадке в горах американский бомбардировщик «Летающая крепость».

Экипаж успел в какую–то секунду подать радиосигнал бедствия.

В то время советские войска находились еще очень далеко от границ этого государства. Но наше командование снарядило группу хороших, бывалых ребят и отправило их на помощь американскому экипажу.

Самолету немыслимо совершить посадку на скалы. Шестеро бойцов выбросились на парашютах. Пятеро приземлились благополучно. Шестой, попав в узкую теснину ущелья, раскачиваясь на стропах в теплых потоках восходящего воздуха как маятник, разбился о каменные стены.

Девять дней парашютисты искали американских летчиков. На десятый — нашли. Живыми остались только четыре американца, двое из них были тяжело ранены.

Семнадцать суток на самодельных носилках, по тропинкам шириной в ладонь парашютисты несли раненых летчиков. _Когда спустились в лощину, старший включил рацию.

Советский самолет через два дня совершил посадку в условленном месте. Сначала в самолет погрузили раненых. Стоя у дверцы, старший группы ждал, когда в самолет сядут двое американцев, а те, стоя у дверцы, улыбаясь, предлагали войти сначала нашим бойцам.

Неизвестно, сколько времени заняла эта обоюдная вежливость, но к старшему подошел боец и что–то прошептал па ухо… Тогда старший отдал команду, и протестующих американцев подняли на руки, втолкнули силой в кабину и захлопнули дверцу.