ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Шрифт:
«… это… несколько слов в порыве восторга от убеждений, вынесенных после вчерашних впечатлений.
От души благодарю Вас за эту содержательную глубину Вашей истинно женской души. В моем сознании положительно воскресают те идеалы, с которыми я, казалось было, в жизни окончательно не столкнусь, а воспетые в моих картинах они останутся непонятым откровением.
Я надеюсь, Вы сознаете немаловажность благородной миссии исполняемого Вами хотя бы перед таким маленьким жрецом искусства как Ваш искренний друг…»
Прочитаешь такое и посетуешь: что же он так? Все вокруг да около, и ничего по существу.
И еще думаешь: как видно, робость приводит людей в критики. Просто они боятся
Поставят перед собой толстый том и из-за него выглядывают. Чуть повыше поднимут голову, а потом спрячут опять.
Те читатели, что вырезали его интервью, для того, чтобы потом сделать так, как он советует, были бы изумлены.
Совсем растерялся покоритель женских сердец. Впору ему самому обращаться за помощью к кому-то более умудренному.
И, действительно, все смешалось в голове Альфреда Рудольфовича. Одновременно любишь, ждешь, трепещешь, и в тоже время готовишь себя к разлуке.
Если бы о вашей смерти было известно заранее? Причем с точностью до месяца и числа?
Иногда на календарь не взглянет лишний раз. Слишком ярко обозначена в нем дата ее бракосочетания.
Он не привык к такой точности. Даже когда работал на заказ, старался не думать о сроках.
Непременно на несколько дней задержит работу. И не потому, что не успевает, но просто хочет во всем оставаться художником.
Заказчик придет в назначенный день, а Альфред Рудольфович еще у мольберта. Старается «разыграть», как говорили во времена Гоголя, какую-то светотень.
Прямо-таки сражается с холстом. Выпад кистью, ткнул, отступил, затем атаковал.
Одновременно говорит:
– Знаете, пошло. Поначалу было трудно, а теперь работаю с наслаждением.
Мол, потребовал Аполлон к священной жертве. Так что будьте любезны немного потерпеть.
А лицо возвышенное-возвышенное. С таким лицом писать бы не заказные портреты, а какие-нибудь фрески в храмах.
Он был бы доволен любой отсрочке. Ну не на месяц, так на несколько дней.
Пусть она не вернется к нему, но только посмотрит в его сторону. Авось зацепятся взглядами и немного поговорят.
О чем будут беседовать? Да о чем угодно. Все лучше, чем молчать и сердито надувать губы.
«… Странно, что мы никогда с Вами в наших беседах не касались вопроса о доброте. Любопытно узнать Ваше мнение!
То, что так часто приписывается доброте в человеке, а то, в большинстве случаев, попросту отсутствие основательных достоинств индивидуальности, активность коих заглушало бы такое мелкое хотя бы и необходимое свойство хорошего нрава. Вот почему у ничтожных натур с присущей ей хотя бы самой минимальной дозы доброты называют добрыми, - а сильные люди при самой большой доброте слывут только в тех случаях за добрых, если они сами сознательно добиваются этого… Вот что мне служит утешением в том, что я казался иногда не добрым к Вам, дор. моя Т.П… Кому бы это говорить - только не Вам… Желая Вам от всего сердца добра в самой достойной области нашего существования я иногда пренебрегал менее важными, хотя бы может быть и на первый взгляд весьма существенными обстоятельствами…»
Конечно, опять увиливает. То есть говорит одно, а думает другое. При этом очень рассчитывает на то, что она умеет читать между строк.
Не так уж и далеко он запрятал самое главное. Достаточно небольшого усилия, и все станет ясно.
Разве ей неизвестно, что видимость обманчива? Может показаться, что человек равнодушен, а на самом деле нет его внимательней и добрей.
По
некоторым из писем видно, что он художник. То есть человек, для которого натюрморты и пейзажи не существуют вне помыслов и чувств.Вот, к примеру, он поднялся с постели, пока еще не думает о ней, а просто прислушивается к звукам утра.
«Я только что встал и, прежде чем приняться за работу, я хотел бы отдать некоторую дань празднику, который дает о себе знать даже здесь.
Какая-то необычайная тишина, на дворе фигуры двух девочек в белых платьях, и гул колоколов, я думаю этим исчерпывается впечатление сегодняшнего дня, день как я решил никуда не выходить и работать целый день. Мысленно я переношусь в природу, конечно к Вам на Сиверскую, и глубоко чувствую поэзию праздника, полного солнца и аромата цветов и увенчанный тем, что все это созерцаемо и прочувствуется такой душой как Ваша.
Сейчас я получил 2 письма от Зволянской, одно написано в моей Флорентийской мастерской - я сейчас узнал по конверту. Бумага и чернила моего письменного стола.
Она так живо описывает настроение моего итальянского убежища и меня так захватывает мощный дух Тосканы, что если бы на пути к Италии не Сиверская, я бы, в конце концов, умчался хотя бы на 2 недели.
Но, благодаря последнего обстоятельства, я начинаю видеть небывалую поэзию в моей мастерской Петербургской, я начинаю любить предметы, кот. свидетельствуют мне столько пережитых чувств и волнений. Мне мил этот стол, чернильница, неприхотливая почерневшая ручка, на которых устремлены взоры во время моих письменных общений с Вами, так же, как я полюбил испещренную пробковую стенку в моей телефонной будке…»
Так, без всякого специального намерения, получился натюрморт. Впрочем, в то же время чуть-чуть и портрет.
Бывают такие натюрмотры-портреты. Они изображают не только фрукты или поднос, но еще и человека.
Так сказать, два пишем, три в уме. Самого портретируемого на холсте нет, но он явно где-то невдалеке.
Эберлинг сказал о ручке с чернильницей, а думал о Тамаре Платоновне. Недавно с этими предметами она разделяла место на столе.
Возможно, это пик его откровенности. Впервые он признается в том, насколько его жизнь заполнена ею.
И все же к этой зарисовке внутреннего состояния он прибавляет постскриптум.
«Сегодня Вы будете мало обо мне думать. К Вам наверно приехали "Ваши"?!»
«Ваши» - это Василий Васильевич и, возможно, его родители. Рядовой визит будущих родственников накануне дня свадьбы.
Так вот он, Альфред Рудольфович, против. Раз вещи существуют для него в связи с нею, почему она должна отвлекаться на жениха?
Эберлинг всегда помнит о том, что он художник. И не просто художник, а настоящий талант. Однажды на этом основании он чуть не потребовал каких-то особых прав.
«Зачем я Вам писал эти пустые письма, только разве чтобы дать Вам оправдание в Вашем равнодушии ко мне, поощряя этим какую-то возмутительную поверхностную связь.
Нет я положительно не создан для такой посредственной жизни. Я в области моего творчества не уклоняюсь от самых отважных и головоломных задач.
Нельзя же требовать, чтобы я в жизни проявлял какую-то умеренность и вялость.
Я сегодня совсем не знаю, как Вам выразить все то, что меня уже 3 дня мучительно преследует, но хочу найти пока успокоение в констатировании Вам следующего факта: по Вашим письмам я чувствую, что Ваше внимание сильно увлечено чем-то совершенно для меня посторонним и что мешает Вам пристегнуть самое обыденное расположение ко мне…»