Гоголь в воспоминаниях современников

– - Ах! если б в самом деле это было так, -- отвечал он с одушевлением, -- тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и еще непочатый.

Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая, насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное, степенное.

Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.

В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.

– - Что б вы изобразили на этом фоне?
– - спросил Гоголь.

– - Нимфу, -- отвечал я, недолго думая.

– - А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.

Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь громко захохотал, заметив мою предосторожность.

– - Чего вы смеетесь?
– - спросил я.

– - Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня странное впечатление.

– - А какое именно?

– - Мне показалось, что вы были без них!

– - Не может быть!
– - вскричал я, осматривая свои панталоны.

– - Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня поразили они, а и барышень также.

– - Какой вздор!

– - Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.

– - Успокойтесь, успокойтесь, -- сказал он, принимая серьезный вид, -- я шутил, право, шутил.

Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как нечистая совесть, до самого отъезда.

– - Ударьте лихом об землю, -- продолжал он, ложась на спину, -раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.

Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо -- раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.

– - Ну что?
– - спросил Гоголь после минутного молчания, -- что вы теперь чувствуете?

– - Кажется, лучше, -- отвечал я, закрывая глаза.

В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые -- не правда ли?

– - Да, сильно клонит ко сну, -- пробормотал я, погружаясь в дремоту.

– - Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."

Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.

– - Долго ли вам еще оставаться в лицее?
– - спросил я.

– - Еще год!
– - со вздохом отвечал Гоголь.
– - Еще год!

– - А потом?

– - Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..

– - Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?

– - Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную -храбрости.

– - Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.

– - Конечно, но...

– - Что?

Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...

Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я разбудил Гоголя.

– - Славно разделался с храповицким, -- сказал он, приподымаясь и протирая глаза.
– - А вы что делали? тоже спали?

– - Нет, -- отвечал я, -- по вашему совету я лежал на спине и фантазировал.

– - Ну что ж? понравилось?

– - Очень!..

– - Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле.

Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.

– - За что вы меня так обидели, -- спросил он Гоголя очень серьезно, -что я вам сделал?

– - Чем же я тебя обидел?
– - сказал Гоголь с недоумением, посматривая на Остапа.

– -Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном подносе, величаете сударыней матушкой, а мне -- батьку городничего, хотя бы спасибо сказали, чарку горелки поднесли!

Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и, усмехаясь, низко поклонилась.

– - О неблагодарный!
– - трагически произнес Гоголь, указывая на Марту.
– - Не я ли обратил волчицу в агницу?!

– - Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А где ж городничий?
– - прибавил Остап, взглянув на жену.

– - Уклался спать,-- отвечала Марта, засмеявшись.

– - Вот какую штуку вы нам выкинули!
– - продолжал Остап.
– - Не знаем, что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.

– - А кто знает! может быть...
– - начала было Марта, но Остап закрыл ей рукою рот.

– - Молчи, дура!
– - сказал он.
– - Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и зазналась! Молись богу, чтоб был честным человеком -- для нас и того довольно.

Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.