Гоголь. Соловьев. Достоевский

А. Бем указал на то, что Левинька и Боренька попали в роман Достоевского из "Горе от ума "(Левон и Боренька). Они перенесены из английского клуба в кружок Петрашевского. Алеша играет роль Репетилова.

"Добрый "мальчик беспомощно мечется между двумя любвями. Кончает он тем, что уезжает с Катей в. деревню, уверяя Наташу, что он без нее умрет. Он мучает и мучается, грешит и кается, плачет и начинает снова.

Образ Алеши сложен. В социальном плане это беспочвенный аристократ, жертва дурной наследственности и развращенной среды. Отсюда его вечное несовершеннолетие, ребячество, оторванность от действительности. В психологическом плане это идеалист–утопист в духе Петрашевского, поклонник всего "высокого и прекрасного ". В нравственном, — воплощенное бессилие естественного добра, человек без характера, без воли и без личности. "Доброе сердце "не удерживает Алешу от растраты-, измен, обмана, даже предательства; несмотря на всю свою чувствительность, он самый неистовый эгоист.

В лице Алеши Достоевский казнит свое "невинное "прекраснодушие сороковых годов. После опыта каторги оно представляется ему сплошным легкомыслием, — хлестаковщиной и репетиловщиной.

Еще более пародийно изображение романтической героини, матери Нелли. Рассказ о несчастиях оскорбленной и покинутой князем девушки вложен в уста добровольного сыщика Маслобоева. Князь увез дочь Смита в Париж, ограбил ее и бросил. У нее был жених немец, который остался верен ей в несчастии. Маслобоев говорит о нем: "У этой красавицы был влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом, вполне немец, Феферкухен какой-то ". Для немца–идеалиста выбираются самые комические фамилии: из Феферкухена он превращается в Фрауенмильха, потом в Фейербаха и, наконец, в Брудершафта. "За нею в Париж потащился и Фрауенмильх… Та все плакала, а Феферкухен хныкал, и много лет таким образом прошло… У нее в руках было письменное обязательство князя, но она была столь "возвышенным "существом, что вместо "практического применения к делу закона "ограничилась "возвышенным и благородным презрением "к соблазнителю. "Брудершафт тоже ободрял ее и не рассуждал: Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего то скиснул и умер ". Маслобоев насмешливо характеризует романтическую героиню: "Смитиха была сама по себе безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире… Ведь это романтизм, все это — надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с самого начала она мечтала только об чем то вроде неба на земле и об ангедах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично, и я уверен, с ума сошла потом не от того, что в нем обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить; а оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла такого превращения ".

С каким восторгом разрушения издевается автор над прежней святыней! С каким злобным отчаянием говорит о своей заветной мечте, — свести небо на землю, устроить земной рай!

"Возвышенные "чувства "Смитихи "привели к тому, что она не только погибла сама, но и погубила свою дочь Нелли.

"Наивный романтизм " "добрейшего "Николая Сергеевича Ихменева, — причина его разорения и позора. Он принадлежит к тем людям, которые, "если уж полюбят кого (иногда Бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического ". Он полюбил князя и не мог простить ему обиды; затеял тяжбу и проиграл ее, проклял Наташу и простил. Он ничего не понимает в действительности, "переходит от сомнения к полной восторженной вере ", это взрослый ребенок, беспомощный и безвольный. Вместо мужественного действия, — одно смешное фантазирование.

"Чувствительные героини ", Наташа и Катя — не менее бессильны. Они марионетки в руках князя; не умеют бороться, а умеют только бесплодно жертвовать собой. Наташа страдает, декламирует стихи, ходит по комнате, скрестив руки, и пассивно наблюдает, как Алеша постепенно к ней охладевает. Но она ничего не может сделать, чтобы удержать его, чтобы отстоять свою любовь. "Восторженная "Катя говорит о высоких идеях, собирается пожертвовать миллион на общественную пользу, рыдает на груди Наташи, но преспокойно отбивает у нее жениха. И у нее, как у Алеши, "добро "прикрывает самый неприглядный эгоизм.

Остается литератор Иван Петрович, автор филантропической повести, представитель сознательного добра. Алеша еще не дорос до нравственного закона; Иван Петрович — убежденный его носитель. Он — гуманист и моралист. В нем живет кантовский императив, он делает добро ради добра, жертвуя своими интересами, отдавая себя на служение людям. Иван Петрович спасает и опекает сиротку Нелли, увещевает и направляет на путь истинный Алешу, борется с злодеем князем, стремится устроить счастье Наташи. Но какие жалкие результаты! Гуманистический морализм столь же бессилен, как и естественное добро. Минутами Наташа начинает ненавидеть своего самоотверженного друга. "Утешения мои, замечает Иван Петрович, ее только мучили; мои распросы все больше и больше досаждали ей, даже сердили ее ". После прощания с Алешей Наташа обращается к "утешителю ": "А, это ты! — кричит она. — Теперь ты опять при мне! Что ж? Опять утешать пришел меня… Поди прочь, я не могу тебя видеть! Прочь! Прочь! ". Так же порой реагирует и Нелли на его бескорыстную заботливость: "смотрит на него с ненавистью, как будто он в чем-то виноват перед ней ". '

Трагическое зрелище бессилия "естественного добра ": любовь, сострадание, самоотвержение помочь ближнему не могут. Зло добром не побеждается. К концу романа у Ихменевых разбитая жизнь, у Наташи неисцелимая рана в сердце; Иван Петрович доживает свои последние дни в больнице, Нелли лежит в гробу. А 'изменник Алеша блаженствует с Катей, злодей–князь благоденствует и собирается жениться. Полное торжество зла. Почему это? Может быть₉ гуманистическое добро мнимое? Так ставит Достоевский свою основную этическую проблему. Решение ее;, — в романах–трагедиях.

* * *

Автор смиренно признавался, что в "Униженных и оскорбленных " "выставлено много кукол, а не людей ", но прибавлял, что в этом "диком произведении "есть "полсотни страниц, которыми он гордится ". К этим страницам несомненно принадлежит поразительная ночная сцена в ресторане между князем и Иваном Петровичем. Это первая "философская беседа "в творчестве Достоевского, напоминающая беседу в трактире Версилова с сыном и profession clei foi Ивана Карамазова Алеше, тоже в трактире. Впервые в действие внешнее, столкновение событий и борьбу страстей, огненным потоком врывается действие внутреннее, борьба идей. Суд над мнимым добром поручается злодею.

"Идея "личности князя Волковского восходит к пожилому и почтенному чиновнику Юлиану Мастаковичу, сладострастнику, женящемуся на юной девушке ( "Петербургская Летопись "и "Елка и свадьба "). О князе Маслобоев рассказывает: "Он женится в будущем году. Невесту он себе еще в прошлом году приглядел. Ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка ". Князь сам признается Ивану Петровичу в любви к разврату: "От скуки я стал знакомиться с хорошенькими девочками,.. Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но, главное — женщины и женщины во всех видах. Я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия ". Но сладострастник Юлиан Мастакович — невинное дитя по сравнению с князем. В Волковском оживает страшный человек–паук Газин, сладострастно резавший маленьких детей ( "Записки из Мертвого Дома "). Иван Петрович замечает, что князь "находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастйе в своей наглости, в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, перед ним свою маску ". Повторяется сравнение с пауком: "Он производил на меня, говорит рассказчик, впечатление какого-то гада, какого-то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить ". В князе то же обаяние мощи, что и в бесстрашном разбойнике Орлове. Он — сильная личность, стоящая вне морального закона. "Угрызений совести у меня никогда не было ни в чем ", — гордо заявляет он.

В мире Достоевского, у князя Волконского большое потомство: по одной линии от него происходят "сладострастники "(Свидригайлов, Федор Павлович Карамазов и бесчисленные "старички ", — Тоцкие, Епанчины, Сокольские и др.). По другой, — "сверхчеловеки "(Раскольников, Кирилов, Иван Карамазов). Обе линии соединяются в Ставрогине. Портрет Волковского очень напоминает портрет Ставрогина. Лица обоих красивые, но отталкивающие маски. "Правильный овал лица, несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором еще не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза, — все это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления. Это лицо именно отвращало от себя тем, что выражение его было, как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное… Вглядываясь пристально, вы начинали подозревать под внешней маской что-то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое "…

Князь приглашает Ивана Петровича ужинать в ресторан, и полупьяная его болтовня превращается в беспощадную расправу с идеализмом. Он издевается над самоотверженностью покинутого жениха. "Ведь Алеша отбил у вас невесту, говорит он, я ведь это знаю, а вы, как какой нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете, и чуть ли у них не на побегушках…. Ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства… А главное: стыдно! стыдно! "Он презирает своего сына: "Мне до того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, все эги возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей''… Ни в какое добро он не верит, он такой же, как и все, только другие молчат, а он говорит. "Если бы могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы, не побоялся изложить не только то, что он боится сказать *: всим лучшим друзьям, ко даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться… Вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, — а я, может быть, только тем л виноват теперь, что откровеннее других, и больше ничего ".

Гуманистической лжи о естественной безгрешности человека противоставляется религиозная истина о первородном грехе. Утопическая идиллия кончилась в "Мертвом доме ". Началась религиозная трагедия.

"В основании всех человеческих добродетелей, утверждает князь, лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело, тем больше тут эгоизма "… Что же остается делать человеку, которого тошнит от всех этих "пошлых возвышенностей "? Единственно: гримасничать и показывать язык. Князь продолжает: "Одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера, и потом вдруг, сразу огорошить его! Вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык и именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза ". Он для того и пригласил Ивана Петровича в ресторан, чтобы доставить себе удовольствие "поплевать немножко на все это дело, и поплевать именно в его глазах ". "Идея "князя иллюстрируется анекдотом о сумасшедшем парижском чиновнике, который накидывал на голое тело широкий плащ и "с важной, величественной миной "выходил на улицу. Встретив прохожего, он "развертывал свой плащ и показывал себя во всем "чистосердечии ". Этот образ — символ гуманистического добра: нагота под пышным плащем.