Гоголь. Соловьев. Достоевский

Кстати, вспомните о нынешних теориях Дарвина и других о происхождении человека от обезьяны. Не вдаваясь ни в какие теории, Христос прямо объявляет о том, что в человеке кроме мира животного есть и духовный. Ну и что же, пусть откуда угодно произошел человек (в Библии вовсе не объяснено, как Бог лепил его из глины, взял от камня, но зато Бог вдунул в него дыхание жизни».

За три года до появления «Братьев Карамазовых» идея Великого Инквизитора уже вполне сформирована. В рассуждение о хлебе врывается личное обращение к Христу («И до Тебя приходили проповедовать…»), из которого впоследствии вырастает эмопиальный, взволнованный монолог Инквизитора. Но аргументом злого духа противоставлялось учение Христа о духовном происхождении человека. В окончательной редакции оно исчезло. Христос не спорит и не возражает — Он безмолвствует. Идеал Красоты существует, и ему не надо доказывать свое существование.

В другом письме (к П. Потоцкому, 10 июня 1876), тоже в связи с самоубийством Писаревой, писатель снова возвращается к «Идеалу красоты». Писарева не вынесла философии утилитаризма и эгоизма. Она желала «видеть красоту людей и мира, проявить сама великодушие», но ей возражали: «Великодушия нет, а ступайте в повивальные бабки, будьте там полезны». Вот она и решила: «Если нет великодушия, не надо быть и полезным». Самоубийство Писаревой — доказательство духовной природы человека; одного хлеба мало, нельзя жить без красоты. «Если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм), то это значит отнимать у человека личность и свободу». Так на примере убившей себя акушерки Достоевский обосновывает свое учение о человеке. Глубочайшая идея о личности и свободе вырастает из реального факта. «Хлеб» становится символом всякой материалистической философии и всякого социалистического устройства. «Хлеб» — искушение злого духа, Князя мира сего. Ему противоставляются не теории и доктрины, а личность, воплощенный идеал красоты, живое свидетельство о духовной природе человека — Христос.

Достоевский радуется успеху «Дневника»: у него две тысячи подписчиков; кроме того, две тысячи экземпляров расходятся в розничной продаже. Он получает массу писем от самых различных читателей; приходят к нему два студента Медицинской академии — «совсем новые типы». Они поражают его «самой искренней серьезностью и самой искренней веселостью». Одна молодая девушка признается ему, что не любит своего жениха и хочет продолжать учиться; другая спрашивает, выходить ли ей замуж за человека, которого она не любит? Третья жалуется на свой провал на экзамене. Писатель дает советы, утешает, принимает горячее участие в жизни скромных своих корреспондентов. Он смущен неожиданным открытием: во всех концах России у него множество единомышленников и друзей! Ему хочется быть в личном общении со всеми, осуществить свою мечту всеединства. Он пишет X. Д. Алчевской: «К тому же тут мысль, всего более меня занимающая: в чем наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?» В этом вопросе — первое зарождение мысли о великом синтезе русской культуры, о «всепримирении идей»; на ней будет построена его речь на пушкинском празднике.

Лето 1876 г. Достоевский проводит снова в Эмсе и в июльско–августовском номере «Дневника» описывает свои впечатления о русских за границей. Он чувствует большой духовный подъем, несмотря на то что физические силы его заметно слабеют. Брату Андрею пишет: «Наше время пролетело, как мечта. Я знаю, что моя жизнь уже недолговечна, а между тем не только не хочу умирать, но ощущаю себя напротив так, как будто бы лишь начинаю жизнь. Не устал я нисколько, а между тем уже 55 лет, ух!»

Восточная война вдохновляет его на патриотические статьи, в которых он «доводит некоторые свои убеждения до конца» и говорит «самое последнее слово». Ему кажется, что пророчества его о назначении России уже начинают сбываться. В январском номере 1877 г. он помещает статью о Фоме Данилове, унтер–офицере Туркестанского Стрелкового батальона, варварски замученного кипчаками за несогласие перейти к ним на службу и принять магоме танство. История этого скромного народного мученика пригодится впоследствии автору для создания сцены «Контроверза» в «Братьях Карамазовых».

Победоносцев с сочувственным вниманием следит за «Дневником», доставляет издателю материалы и поздравляет с успехом. 1 февраля 1877 г. он пишет Достоевскому: «Только что прочитав его (январский номер), спешу благодарить вас за прекрасные статьи — все хороши, особенно что вы рассуждаете о штунде, да и о Фоме Данилове. Здравствуйте и радуйтесь».

К весне 1877 г. писатель чувствует сильное переутомление и в конце апрельского номера сообщает подписчикам, что майский и июньский номера выйдут в одном выпуске в начале июля, т. к. ему придется, по приговору докторов, покинуть Петербург. Он трогательно извиняется: «При таком непредвиденном обстоятельстве, как усложнение болезни, трудно было угадать все это вперед».

Узнав о Высочайшем Манифесте о вступлении русских войск в Турцию, данном в Кишиневе 12 апреля 1877 года, Достоевский едет молиться в Казанский собор. Анна Григорьевна пишет в своих воспоминаниях: «Зная, что в иные торжественные минуты он любит молиться в тиши, без свидетелей, я не пошла за ним и только полчаса спустя отыскала его в уголке собора, до того погруженного в молитвенноумиленное настроение, что в первое мгновение он меня не признал».

Летом 1877 г. писатель отдыхает в имении брата жены Ивана Григорьевича Сниткина «Малый Прикол» Курской губернии. Но в начале июля ему приходится вернуться в Петербург издавать запоздавший майско–июньский выпуск «Дневника». Много сил уходит на хлопоты в типографии и в Цензурном комитете, на чтение корректур. На обратном пути в Прикол он заезжает в бывшее отцовское имение Даровое, гуляет в роще Чермашни и погружается в воспоминания детства. Этот издавна знакомый ему пейзаж войдет впоследствии в роман «Братья Карамазовы». Перед поездкой в Даровое Достоевский проводит в Петербурге три «ужасных» дня. Он не получает писем от жены и в ожидании ответа пишет Анне Григорьевне отчаянное письмо. В любви писателя к жене и детям — болезненное исступление. Разлуку переживает он всегда, как тяжелую бо–лезнь: его неотступно преследует мысль о грозящих несчастьях. «Аня, — пишет он жене, — последние три дня я провел здесь ужасно. Особенно ночи. Не спится. Думаю, перебирая шансы, хожу по комнате, мерещатся дети, думаю о тебе, сердце бьется (у меня в эти ри дня началось сердцебиение, чего никогда не было)… Наконец начинает рассветать, а я рыдаю, хожу по комнате и плачу с каким-то сотрясением (сам не понимаю, никогда этого не бывало), и только стараюсь, чтобы старуха не услыхала. Бросаюсь в постель часов в пять утра и сплю всего часа четыре и все страшные кошмары……Проклятая поездка в Даровое! Как бы я желал не ехать! Но невозможно: если отказывать себе в этих впечатлениях, то как же после этого и об чем писать писателю! Но довольно, обо всем переговорим. А все — таки знай, в эту минуту, когда это читаешь, что я покрываю все тельце твое тысячами самых страстных поцелуев и на тебя мо люсь, как на образ».

Письма Достоевского к жене поражают внезапными проявлениями страсти. До самых последних дней своих он не только любил свою «Аничку», но и был влюблен в нее, как в первый год брака. Это чувство прорывалось иногда в припадках сумасшедшей ревности. Анна Григорьевна рас сказывает об одной «семейной сцене» (в 1876 году). Раз она неудачно «пошутила»: переписала из романа С. Смирнова «Сила характера» анонимное письмо и послала его Федору Михайловичу. Там была фраза: «А коли вы мне не верите, так у вашей супруги на шее медальон повешен, так вы посмотрите, кого она в этом медальоне на сердце носит». «Я вошла в комнату, — продолжает Анна Григорьевна, — села на свое обычное место около письменного стола и нарочно завела речь о чем-то таком, на что требовался ответ Федора Михайловича. Но он угрюмо молчал и тяжелыми, точно пудовыми, шагами расхаживал по комнате. Я увидела, что он расстроен и мне мигом стало его жалко. Чтобы разбить молчание, я спросила: «Что ты такой хмурый, Федя?» Федор Михайлович гневно посмотрел на меня, прошелся еще раза два по комнате и остановился почти вплоть против меня. «Бы носишь медальон?!» — спросил он каким-то сдавленным голосом. — «Ношу». — «Покажи мне его». — «Зачем? Ведь ты много раз его видел». — «Покажи медальон!» — закричал во весь голос Ф. М.; я пс няла, что моя шутка зашла слишком дале ко, и, чтобы успокоить его, стала расстеги вать ворот платья. Но я не успела сам вынуть медальон, Ф. М. не выдержал обуревавшего его гнева, быстро надвинулся на меня и изо всех сил рванул цепочку…»Анна Григорьевна успокаивает мужа Он смущен. «Ты все смеешься, Аничка, — заговорил виноватым голосом Ф. М., — а подумай, какое могло бы произойти несчастье. Ведь я в гневе мог задушить тебя… Умоляю тебя, не шути такими вещами, в ярости я за себя не отвечаю».

***

В октябрьском выпуске «Дневника» было помещено следующее обращение: «К читателю». «По недостатку здоровья, особенно мешающему мне издавать «Дневник» в точные определенные сроки, я решаюсь на год или на два прекратить мое издание. С декабрьским выпуском оно окончится. Авось ни я, ни читатели не забудем друг друга до времени».

В письме к С. Д. Яновскому Достоевский объясняет подробнее свое решение. «На время (на год), — пишет он, — решил прекратить его («Дневник»). Тут много сошлось причин: устал, усилилась падучая (именно через Дневник), наконец, на будущий год хочу быть свободнее, хотя вряд ли и два месяца прохожу без работы. Есть в голове и сердце роман и просит выразиться…»

Не усталость и не болезнь заставляют автора отказаться от издания, успех которого растет с каждым месяцем (в 1877 году «Дневник» имел около 7 тысяч подписчиков). В сердце у него роман; подготовительный период подходит к концу — приближается таинственный срок рождения. Роман «просит выразиться» — и творец повинуется воле к жизни еще не родившегося создания. Прощаясь с читателями в декабрьском номере «Дневника», он открыто говорит о своем намерении. «В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь займусь одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания «Дневника», неприметно и невольно… Но «Дневник» я твердо надеюсь возобновить через год… Авось до близкого и счастливого свидания». Свое обещание Достоевский сдержал: «Дневник писателя» был возобновлен в 1880 году: единственный выпуск появился в августе. В 1881 году вышел еще один номер — январский. Продолжение издания было прервано смертью.

Подводя итоги напряженной двухлетней работе над «Дневником», писатель с благодарностью вспоминает о «счастливых минутах», пережитых им за этот год, о сочувствии общества к его деятельности, о сотнях писем, полученных им со всех концов России. Ему кажется, что он многому научился. «А главная наука в том, — пишет он С. Яновскому, — что истинно русских людей не с исковерканным интеллигентски–петербургским взглядом, а с истинным и правым взглядом русского человека, оказалось несравненно больше у нас, в России, чем я думал два года назад. До того больше, что даже в самых горячих желаниях и фантазиях моих я не мог бы этого результата представить. Поверьте, мой дорогой, что у нас в России многое совсем не так безотрадно, чем прежде казалось, а, главное, многое свидетельствует о жажде новой, правой жизни, о глубокой вере в близкую перемену в образе мыслей нашей интеллигенции, отставшей от народа и не понимающей его даже вовсе».

«Дневник писателя» — важный этап в духовной жизни Достоевского. Он зажег в нем новую веру в Россию, взволновал новой радостной надеждой. В просветленном и умиленном настроении приступает он к писанию романа о будущем воскресении России, о новом прекрасном русском человеке. Образ Алеши Карамазова уже сияет в его сердце.

В памятной книжке мы находим следующую замечательную запись писателя от 24 декабря 1877 года.

Memento. На всю жизнь.

1. Написать русского Кандида.