Гоголь

Величественная колоннада Александровского дворца, разряженные дамы и господа, чопорно прогуливающиеся по аллеям парка, — все это отступило перед возникшей в его памяти Васильевкой, с ее смуглыми дивчинами, стройными парубками, залитыми солнцем полями. И он по памяти, словно стихи, прочел Пушкину: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи». Гоголь замолк, как-то сразу погаснув. Пушкин, заметив его погрустневшее лицо, заговорил:

— Вы чудесно показали свежие картины мало-российской природы!..

Гоголь с радостью выслушивал похвалы Пушкина. Да, он будет писать для «черни», для кучера Грицко, для кузнеца Вакулы, для смешливой Оксаны и для всепонимающего Пушкина!

Они молча подошли к Александровскому дворцу и, поднявшись на второй этаж, оказались в апартаментах воспитателя наследника. Жуковский встретил их в халате, мягких войлочных туфлях: ему нездоровилось.

Разговор зашел о недавних событиях в военных поселениях Новгородской губернии. В этих поселениях, устроенных по проекту Аракчеева, царила палочная дисциплина, применялись свирепые наказания солдат, господствовал дикий произвол аракчеевских ставленников. Солдаты не выдержали этого ада и восстали против своих мучителей. К ним присоединились окрестные крестьяне, которые стали громить соседние имения.

— Ужасы! Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны, — взволнованно сообщал Пушкин. — Бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых. Действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!

Жуковский рассеянно гладил спинку кресла, не пытаясь утихомирить гневный пыл Пушкина. Его положение человека, близкого к правительственным сферам, было сложным и трудным. Не сочувствуя жестокому произволу Аракчеева и его присных, Жуковский в то же время стремился сгладить, смягчить остроту возникавших вопросов. Человек высокой душевной чистоты, он должен был с осторожностью высказывать свои мысли в атмосфере чинного дворцового этикета.

— Так как вы считаете, Василий Андреевич? — не унимался Пушкин, который по старой привычке говорил Жуковскому «вы», тогда как Жуковский обращался к нему на «ты». — Что будет с нашей литературой?

— Ничего, Александр Сергеевич! Она не погибнет, — отвечал, подумав немного, Жуковский. — Вот ты пишешь, наш Гоголек порадовал своими сказками…

— Да и вы, Василий Андреевич, говорят, тоже написали чудесную сказку? — скромно заметил Гоголь.

— О царе Берендее и его сыне Иване-царевиче, — добавил Жуковский.

— А Пушкин закончил сказку о царе Салтане, прелести неизъяснимой, — произнес Гоголь. — Видите, сказочники теперь в ход пошли!..

— Есть у нас предания и сказки народа нашего, — серьезно сказал Пушкин, — которые обогатят нашу словесность, сделают ее истинно народной! Прислушайтесь к народу, учитесь языку у просфирен, молодые писатели! — обратился он к Гоголю.

— Мне кажется, — восторженно воскликнул Гоголь, — что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены и купол на славу векам… — На глазах Гоголя показались слезы. Он смутился своего неожиданного порыва и стал прощаться. — Извините мою несвязную болтовню. Будьте здоровы!

— Да, здоровье теперь самое главное дело! — сказал Пушкин, стараясь переменить тему разговора. — Вот бедный Дельвиг помер. Говорили, что помер и граф Хвостов, но, оказывается, его зря похоронили. Он жив и торчит в литературе каким-то кукишем похабным. Даже холера его не берет! На этих днях он прислал мне свое послание, тряхнул стариною:

Приближася похода к знаку, Я стал союзник Зодиаку; Холеры не любя пилюль, Я пел при старости июль… —

Пушкин рассмеялся. — Я даже запомнил эти стихи его сиятельства — союзника Водолея, Рака и Козерога!

Гоголь незаметно вышел из комнаты, спустился по широкой мраморной лестнице вниз и быстро зашагал к Павловску, в свою убогую комнатушку. Навсегда запомнился ему этот сияющий день: Пушкин, зеленые аллеи Царскосельского парка, белоснежные лебеди, колоннада Александровского дворца…

Юность кончалась. Стоял жаркий августовский день 1831 года. В Петербурге была холера. В Новгороде мужики подымали на вилы ненавистных им угнетателей. Задорный смех украинских дивчин и парубков стал до него доноситься все отдаленнее, глуше. Впереди намечались суровые и трудные дни, а может быть, годы?

Надо было уезжать из Павловска. Вернуться в призрачный и таинственный Петербург. Разобраться в суровых и страшных противоречиях жизни.

Глава четвертая ПЕТЕРБУРГ

В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом: в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души.

Н. Гоголь, «Портрет»

«НОВОСЕЛЬЕ»

В августе 1831 года, когда Гоголь вернулся из Павловска в Петербург, в городе было снова людно. Холера окончилась так же внезапно, как и началась.

Он поселился в излюбленной им части города на Офицерской улице, между Вознесенским проспектом и Екатерининским каналом. Здесь проживали мелкие чиновники, ремесленники, торговцы и прочий разночинный люд столицы. Осенние ветры вызвали наводнение: улицы и дворы домов по Мещанской и каналу были наполнены водой. Приходилось пробираться домой с превеликим трудом.

Однажды он встретил на Вознесенском проспекте Пушкина, столь же легкого, стремительного, благожелательного, как раньше. Тот также возвратился из Царского Села и поселился неподалеку. Гоголь затащил его к себе «на чердак», как называл свою скромную квартирку под самой крышей. Шутя и робея, предложил он Пушкину издать вместе с ним и князем Одоевским альманах «Тройчатку», в котором чердак предоставлялся бы Рудому Паньку, гостиная — Гомозейке-Одоевскому, а подвал — Белкину-Пушкину [30] . Пушкин посмеялся на это предложение и обещал подумать о нем. Это была радостная встреча, но она слишком скоро закончилась, и к вечеру на чердаке Рудого Панька все снова стало скучно и темно.

30

Это распределение по «этажам» вызвано было тем, что герои петербургских повестей Гоголя — бедные чиновники и художники. ютятся в более дешевых верхних этажах. Князь В. Ф. Одоевский (писавший под псевдонимом «Гомозейки») являлся автором повестей из жизни светского общества, действие которых происходило в гостиных. «Подвал» отводился Пушкину как автору «Повестей Белкина», в числе которых имелась повесть «Гробовщик» из быта ремесленников, помещавшихся нередко со своими мастерскими в подвалах.

Наконец вышли из печати «Вечера», и Гоголь с гордостью разослал их друзьям. «Насилу мог я управиться с своею книгою и теперь только получил экземпляры для отправления вам, — сообщал он Жуковскому в письме от 10 сентября 1831 года. — Один собственно для вас, другой для Пушкина, третий, с сентиментальной надписью, для Россети [31] , а остальные тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга. Три дня я толкался беспрестанно из типографии в Цензурный комитет, из Цензурного комитета в типографию и, наконец, теперь только перевел дух».

31

Девическая фамилия А. О. Смирновой.