Гоголь

Выслушав заключительную главу, Сергей Тимофеевич и Константин благоговейно молчали. Они не считали себя вправе нарушать величие момента. Им было ясно, что они присутствовали при рождении гениального произведения.

Погодин, однако, шумно выразив свое восхищение, стал поучать Гоголя скрипучим, деревянным голосом. Он считал, что сюжет поэмы в первом томе не движется, стоит на месте.

— Ты, любезный Николай Васильевич, выстроил длинный коридор, по которому ведешь читателя и отворяешь двери направо и налево, показывая сидящего в каждой комнате урода!

— Никакого коридора нет, — негодующе возразил Сергей Тимофеевич. — Содержание поэмы идет вперед, потому что Чичиков ездит и скупает мертвые души…

Однако Гоголь попросил Погодина продолжать и даже сказал недовольно Аксакову:

— Сами вы ничего не замечаете и другому замечать мешаете.

Сергей Тимофеевич обещал отметить свои замечания на экземпляре рукописи, так как со слуха он не замечает мелочей.

Когда Аксаковы ушли, Погодин стал настоятельно просить Гоголя дать ему материал для журнала.

— Твое сотрудничество непременно расширит круг читателей. А то я разоряюсь! Выручай! Теперь самое время поддержать журнал эффектными статьями.

— Грех, тяжкий грех отвлекать меня от моего труда, — с сокрушением отвечал Гоголь. — Я умер теперь для всего мелочного. И что поможет журналу моя статья?

В конце концов он вынужден был подчиниться резонам Погодина и передал ему для журнала незаконченную повесть «Рим».

Согласие было восстановлено. Но, как казалось Гоголю, Погодин сильно изменился. Он стал жестче, честолюбивее. С ним трудно было договориться, так как его поглотили дела по журналу и заботы о карьере. Незадолго до приезда Гоголя министр народного просвещения граф Уваров, тот самый, которого так беспощадно высмеял в своих стихах Пушкин, предложил Погодину переехать в Петербург и стать директором канцелярии министра народного просвещения.

Погодин готов был уже занять директорское место, бросив Москву, свое древлехранилище, университет. Но Уваров раздумал. Претензии Погодина влиять на ход дел в министерстве, о которых он написал в своем ответе на предложение министра, испугали Уварова, и все осталось по-прежнему. Погодин, посетовав в своем дневнике о том, как «легко увлекаться прелестями мира», остался в Москве, съездив на поклон к Уварову в его подмосковное имение Поречье. Министр отдыхал там летом и приглашал к себе в гости деятелей науки. Конечно, тех, которые являлись оплотом правительства, поддерживали выдвинутый им принцип — самодержавие, православие и народность. Видный ученый и литератор Погодин весьма пригодился Уварову для пропаганды этих реакционных идей. «Народность» в понимании Уварова и Погодина заключалась в сохранении прежнего крепостного состояния крестьянства и сентиментальных уверениях о том, что народ любит царя-батюшку и предан православной вере. Эти идеи Погодин совместно с Шевыревым и стал развивать на страницах «Москвитянина». Охранительно-правительственная позиция журнала вызвала негодование передовых кругов общества. Особенно резко выступал против направления «Москвитянина» Белинский.

Более сложной была позиция славянофилов. Им казалось, что только они понимают русский народ. Однако в народе славянофилы видели лишь то, что им самим хотелось видеть: покорность, смирение, патриархальные пережитки. В этом, по их мысли, и был тот особый путь развития России, который мог предохранить ее от «западной заразы», от революционных потрясений. Поэтому славянофилы хотя и поругивали Погодина и Шевырева, однако им было с ними больше по пути, чем с неугомонным «крикуном» и «запада ником» Белинским, который к этому времени порвал с ложной, искусственно придуманной им теорией «примирения с действительностью» и смело выступил за «социальность», проповедуя революционные и социалистические идеи.

Гоголь попал в Москву как раз в начале этого конфликта, обострения расхождений между двумя лагерями. Погодин и Шевырев и слышать не хотели ненавистное им имя Белинского, этого «недоучившегося студента», который хочет указывать им, ученым профессорам. Да и в семье Аксаковых к Белинскому тоже стали относиться отрицательно. Ведь неистовый Виссарион не удержался и обратился с резким письмом к своему недавнему другу Константину, в котором поносил славянофилов и объявлял о своем разрыве с ними!

Гоголь среди русских художников в Риме. С дагерротипа 1844 года.

Гоголь. С миниатюр Видаля.

Рисунки Гоголя.

ЦЕНЗУРНЫЕ МЫТАРСТВА

Поэма была переписана набело. На плотной бумаге, каллиграфически четким писарским почерком, Завершился труд многих лет, стоивших Гоголю стольких жертв, душевных волнений, здоровья. Теперь оставалось самое трудное— напечатать поэму, провести ее благополучно сквозь игольное ухо цензуры.

Гоголь встретился со знакомым цензором Снегиревым. Он рассказал ему о своей поэме, попросив познакомиться с нею. В том случае, если Снегирев найдет какое-нибудь место, наводящее на него сомнение, Гоголь предупредил его, чтобы он сказал об этом прямо.

Известный собиратель памятников русской старины и фольклора Иван Михайлович Снегирев любил литературу и уважал Гоголя как писателя. Но он был человеком осторожным. Получив рукопись, Снегирев продержал ее два дня и затем заявил, что, по его мнению, в ней нет ничего такого, что бы могло навлечь притязания самой строгой цензуры. Однако, переговорив с членами цензурного комитета, Иван Михайлович засомневался, побоялся взять на себя решение вопроса и передал рукопись в комитет.

Заседание комитета напоминало представление нелепой комедии. Как только председатель комитета, помощник попечителя Московского учебного округа, тупой мракобес Голохвастов занял председательское место и услышал название «Мертвые души», то закричал голосом древнего римлянина:

— Нет, я этого никогда не позволю! Душа бессмертна: мертвой души не может быть. Автор вооружается против бессмертья!

С большим трудом понял, наконец, почтенный председатель, что речь шла не вообще о человеческих душах, а о душах ревизских, об умерших крестьянах, не вычеркнутых из ревизских списков.

— Нет! — снова запротестовал председатель, а за ним и половина цензоров. — Этого и подавно нельзя позволить! Хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово: «ревижская душа» — этого нельзя было бы позволить! Это значит — против крепостного права!

Испуганный Снегирев стал уверять своих коллег, что в рукописи и намеков нет на крепостное право, что дело основано на смешном недоумении продающих и на хитроумных проделках покупающего и на всеобщем ералаше, который произвела такая покупка. Но ничего не помогло.

— Предприятие Чичикова, — тут уже все стали кричать, — есть уголовное преступление!

— Но ведь автор и не оправдывает его, — заметил Снегирев.

— Да, не оправдывает. А вот он выставил его, а теперь пойдут и другие брать пример, станут покупать мертвые души!

— Что ни говорите, — добавил ханжеским тоном цензор Крылов, — а цена два с полтиною, которую дает Чичиков за душу, возмущает меня. Человеческое чувство вопиет против этого! Да если так, то ни один иностранец к нам не приедет.