Голем и джинн

— Если бы наша девушка позволила себе такое, ее бы изгнали из племени.

— Чересчур суровое наказание за вполне естественное поведение, — заметил Джинн.

Это, пожалуй, еще интереснее, подумал он. Конечно, не эти человеческие обычаи, которые казались ему глупыми, ханжескими и смешными, а сам интригующий ход их разговора, легкость, с какой он заставлял ее краснеть при одном лишь упоминании самых простых вещей.

— У нас так принято, — возразила она. — Насколько тяжелее была бы жизнь, если бы нам приходилось беспокоиться еще о любви и ревности. Нет уж, лучше пусть будет так, как есть.

— А ты? Ты тоже уже обручена? Или сможешь сама выбрать себе супруга?

Она замолчала. Джинн понял, что этот вопрос был для нее непростым. И вдруг они почувствовали сильный толчок, и земля словно закачалась под ними.

Фадва вцепилась в подушку:

— Что это было?

Наступило утро. И он засиделся с ней слишком долго. Кто-то пытался разбудить ее.

Еще один толчок. Джинн наклонился к девушке, взял ее за руку и на мгновение прижал ее к губам.

— До следующего раза, — прошептал он и отпустил ее.

Кто-то звал ее по имени. Она открыла глаза — но разве они уже не были открыты? — и увидела склонившееся над ней лицо матери.

— Девушка, что с тобой? Ты не заболела? Я трясу тебя и трясу!

Фадва вздрогнула. На мгновение лицо матери показалось ей мертвым, а глаза превратились в черные дыры.

Теплый ветерок шевельнул стенки шатра. Снаружи послышался шум: козы блеяли в своем загоне. Мать оглянулась, а когда она повернулась обратно к Фадве, лицо у нее было обычным, озабоченным и смуглым.

— Давай, Фадва, просыпайся! Пора доить коз, слышишь?

Девушка села и потерла лицо, смутно ожидая, что опять проснется в стеклянном дворце, словно там, а не здесь была явь. Все утро, работая, она иногда закрывала глаза и снова представляла себе, что она там, чувствовала легкое прикосновение его губ к своей руке и неожиданный ответный жар внизу живота.

15

Голем и Майкл Леви стояли на Бруклинском кладбище рядом с недавно вскопанным участком. На одной стороне каменной плиты было выгравировано имя Эльзы Мейер и две даты; другая сторона была чистой, как будто еще не слышала горькой новости.

Майкл привел женщину на кладбище и сейчас стоял рядом, охваченный печалью и терзаемый угрызениями совести. Несколько дней назад он перед самым закрытием зашел к ней в пекарню и извинился, что не приходил раньше.

— Был в больнице на Суинберне, — объяснил он. — Подхватил грипп.

Она понимала, что он говорит правду, но все-таки, по ее мнению, Майкл выглядел куда здоровее, чем раньше. Щеки у него порозовели, а темные круги под глазами исчезли. Только взгляд был по-прежнему тяжелым, грустным и чересчур усталым для такого молодого человека. Такой же взгляд, как у его дяди.

— Я просто хотел проверить, не надо ли вам чего-нибудь, — сказал он. — Я не знаю, помогал ли вам дядя деньгами, но у меня есть знакомые в Еврейском благотворительном обществе…

— Спасибо, Майкл, но мне ничего не надо, — прервала его она. — У меня есть все, что требуется.

— Наверное, требуется вам не больше, чем мне, — неловко улыбнулся он. — Немного еды, немного сна — и снова за работу.

Ее собственная улыбка немного померкла, но, не заметив этого, Майкл продолжал:

— Завтра я хочу сходить на кладбище, на могилу дяди. Не знаю, соблюдаете ли вы Шаббат, но если вы тоже захотите пойти…

Волнение и надежда в его голосе смущали ее, но ей действительно очень хотелось сходить на могилу равви.

— Да, я была бы очень вам благодарна.

Они договорились встретиться у нее в пансионе в десять утра. Майкл ушел, и колокольчик на двери громко прозвонил ему вслед.

Тотчас же после его ухода она почувствовала облегчение. Если бы их отношения могли сложиться иначе! Ей так хотелось иметь друга, с которым можно было бы поговорить, который знал равви. Но она нравилась Майклу, и это все усложняло, особенно потому, что его чувство, как она понимала — возможно, яснее, чем он, — было тесно переплетено с виной и раскаянием. Не мимолетный интерес, а темное влечение. Придется поговорить с ним об этом. По возможности мягко.

Анна все еще возилась в задней комнате, притворяясь, что никак не может справиться со шнурками. При виде Голема на лице у нее расцвела хитрая улыбка.

— Пожалуйста, не смотри на меня так. Он просто друг, и ничего больше.

— А ты хочешь, чтобы стало больше?

— Нет, не хочу! — Она растопырила и опять расслабила пальцы, чтобы успокоиться, иначе вырвала бы застежку с корнем. — Я ничего такого к нему не чувствую. А он чувствует — ко мне. — Голос ее стал умоляющим. — Ну почему мы не можем просто дружить? Почему все должно быть так сложно?

— Так уж устроена жизнь, — пожала плечами Анна.

— Как это все тяжело.

— Мне ли этого не знать! Скольким парням мне пришлось отказать! Но, Хава, ты ведь не можешь всю жизнь быть одна. Это ненормально!

— А что, лучше лгать Майклу и говорить то, чего я не чувствую?

— Нет, конечно. Но чувствам надо время, чтобы созреть. И мне даже думать тошно, что ты всю жизнь проведешь в этом пансионе, среди заплесневелых холостяков, штопая дыры в их подштанниках.

— Я не штопаю им подштанники,Анна!

Девушка расхохоталась, а вслед за ней и Хава улыбнулась. Она еще не до конца знала, как ей относиться к Анне с ее бурными романами и короткими увлечениями, но приходилось признать, что за последнее время та стала для нее удивительным источником спокойствия и утешения.

На следующее утро Майкл Леви появился в пансионе точно в назначенное время. На трамвае они добрались до Парк-роу, а там сели на поезд до Бруклина. В толпе пассажиров женщина занервничала и призналась:

— Я никогда еще не ездила по мосту.

— Не бойтесь, — улыбнулся он. — Это куда менее опасно, чем пересекать океан.

После нескольких пробных толчков поезд тронулся, отошел от платформы и начал подъем. Сначала за окнами мелькали грузовые фургоны и медленно бредущие пешеходы, потом изрыгающие сажу и пар трубы на крышах, а потом и они исчезли, и поезд поднялся на мост. Она надеялась увидеть воду, но они ехали по внутреннему пути за решетчатыми опорами. Из-за мелькания этих опор казалось, что едущие по наружным путям лошади и повозки то и дело спотыкаются.