Голем
Шрифт:
— Скорей же в «Лойзичек», мастер Пернат, вам пора встряхнуться!
Ночь
Я послушно дал Цваку свести себя с лестницы.
Все ощутимей и ощутимей становился запах дыма, проникшего с улицы в дом. Иешуа Прокоп и Фрисляндер шли в нескольких шагах впереди нас и о чем-то рассуждали на улице перед воротами.
— Провалилась сквозь водосточную решетку. Черт бы ее побрал.
Мы вышли на улицу, и я увидел, как Прокоп наклонился и стал искать голову марионетки.
— Вот уж обрадуюсь, если не найдешь эту дурацкую башку, — пробурчал Фрисляндер. Он остановился у стены, и на миг его лицо ярко осветилось и снова растворилось в темноте, когда он, чиркнув спичкой, раскуривал свою носогрейку.
Прокоп предостерегающе взмахнул рукой и нагнулся еще ниже.
— Тише! Неужели ничего не слышите?
Мы подошли к нему. Он молча показал на водосточную решетку и, вслушиваясь, приложил ладонь к уху. С минуту мы стояли не двигаясь и прислушиваясь к звукам из колодца. Тишина.
— Ну что там еще? — прошептал наконец актер-кукловод, но Прокоп тут же схватил его за руку.
Всего мгновение — не дольше одного удара сердца — мне почудилось, что там, внизу, кто-то стучит рукой в чугунную заглушку — еле слышно. Когда через секунду я подумал об этом, все смолкло; лишь в груди продолжало звучать эхо воспоминания, постепенно переходившее в смутное чувство страха.
Шаги, прозвучавшие в переулке, спугнули это ощущение.
— Пошли, чего здесь стоять! — позвал Фрисляндер. Мы двинулись мимо домов по переулку.
За нами с недовольным видом следовал Прокоп.
— Голову даю на отсечение, что там, под землей, кто-то вопил как резаный!
Никто из нас не ответил ему, но я чувствовал, что наши языки сковал какой-то непонятный смутный страх.
Вскоре мы остановились перед кабаком у окна с красными занавесками.
Сиводня бальшой конецерт –
было написано на картоне, края которого облепили выцветшие фотографии каких-то бабенок.
Прежде чем Цвак успел взяться за щеколду, входная дверь ушла внутрь, и какой-то увалень с напомаженными черными волосами, в зеленом шелковом галстуке на голой шее без воротничка и фрачном жилете, украшенном гирляндой свиных зубов, встретил нас низким поклоном:
— Э-э, э-э, какой льюди… Пан Шафранек, бистро туш! — бросил он через плечо в битком набитый зал, с жаром приглашая нас войти.
Ему ответило шумное бренчание, словно по струнам рояля пробежала крыса.
— Э-э, какой льюди, какой льюди. Вот это д'я-а, — без конца бормотал себе под нос увалень, помогая нам избавиться от пальто.
— Д'я-а, д'я-а, сиводня у меня вся высший знать города, — ответил он Фрисляндеру, когда тот удивленно посмотрел на подмостки, отделенные от зала балюстрадой и двумя ступеньками, где у задника стояли двое роскошных молодых людей в цилиндрах и фраках.
Клубы едкого табачного дыма стелились над столами, позади них у стены деревянные скамьи были полностью заняты оборванцами: здесь были босоногие, патлатые и грязные продажные красучки с туго налитыми грудями, едва прикрытыми платками жуткого цвета, сутенеры в синих военных фуражках с сигаретой за ухом, скототорговцы с волосатыми кулаками и мясистыми пальцами, немым языком жестов сообщавшие друг другу гадости, разгульные отдыхающие кельнеры с хамоватыми глазами и рябые приказчики в клетчатых штанах.
— Я поставлю вам кругом каширму, чтобы вас прекрасно не беспокоиль, — прокряхтел тучный голос увальня, неторопливо вытянувшего ширму. На ней были наклеены низкорослые танцующие китайцы. Увалень поставил ширму перед столом, за который мы уселись.
Отрывистые звуки арфы прервали разноголосицу в зале.
Наступила секунда ритмической паузы.
Воцарилась мертвая тишина, словно все затаили дыхание.
Внезапно в трубках железных ламп с удивительной ясностью стало слышно тупое шипение плоского сердцевидного пламени, выдуваемого из суженных на конце стеклянных губ. Затем музыка перекрыла этот шипящий шорох и поглотила его.
И тут перед моим взором из табачного дыма выплыли две странные фигуры, как будто они только что появились здесь.
С длинной волнистой седой бородой пророка, в черной шелковой камилавке — какую носили старейшины еврейских семейств — на лысой голове, со слепыми молочно-голубыми остекленевшими глазами, неподвижно уставившимися в угол, там сидел старец, беззвучно шевеливший губами и проводивший
по струнам арфы, словно ястребиными когтями, костлявыми перстами. Рядом с ним в засаленном черном платье из тафты, с крестом из черного бисера на шее и такими же украшениями на руках — символом лживой мещанской морали — сидела обрюзгшая бабенка с гармошкой на коленях.Из инструментов вырывались визгливые прерывистые звуки, потом мелодия стихла и перешла в аккомпанемент.
Старец сделал два-три вздоха и распахнул рот так, что можно было увидеть почерневшие корни сгнивших зубов. Из его груди лениво выполз громкий бас, сопровождаемый характерным иудейским хрипом:
Зве-е-зды люблю си-и-н-не-а-а-лы-е…«Три-та-та» — между тем пронзительно стрекотнула бабенка и тут же капризно поджала губы, будто и так уже слишком много сказала.
Звезды люблю си-и-не-а-лые, Да и рогалики жалую.«Три-та-та».
Красная бородка, Зеленая бородка, До звездочек печеных охоча наша глотка…«Три-та-та».
Появились первые танцующие пары.
— Это песня про «хомециген борху» [3] , — с улыбкой растолковал нам актер-кукловод и стал тихо ударять в такт музыке оловянной ложкой, прикрепленной почему-то цепочкой к столу. — Лет сто назад или, пожалуй, и того больше два пекаря-подмастерья, Красная борода и Зеленая борода, как-то вечером под «шаббес гагодель» [4] отравили хлеб — звезды и рогалики, чтобы смерть собрала в еврейском квартале урожай более щедрый, чем прежде; только «мешорес» — причетник в общине — благодаря озарению, ниспосланному свыше, вовремя предупредил убийство и сдал обоих преступников в полицию. В честь этого спасения от смерти «ламдоним» [5] и «бохерлех» [6] сочинили тогда эту дивную песенку, каковую мы нынче и слушаем как бордельную кадриль…
3
Букв.: отравленная молитва (др.-евр.).
4
Предпасхальная суббота (др.-евр.).
5
Музыканты (др.-евр. арго). Название идет от имени родоначальника скотоводов, музыкантов и кузнецов Ламеха, праправнука Каина.
6
Талмудисты, знающие воровской жаргон (др.-евр.).
«Три-та-та».
— Звезды люблю сине-алые… — все глуше и настырнее хрипел старец.
Неожиданно мелодия сбилась с темпа и мало-помалу перешла в ритм чешского «шляпака» — скользящего медленного танца, когда парочки доверчиво прижимаются друг к другу влажными щеками.
— Хорошо! Браво! Ах, вот, ловьи, хоп, хоп! — крикнул с подмостков арфисту стройный молодой кавалер во фраке и с моноклем в глазу, вытащил из жилетного кармана серебряный кругляш и бросил его старцу. Но ничего не вышло. Я увидел, как кругляш сверкнул над стиснутыми вплотную в танцевальной сутолоке парами и тут же исчез. Какой-то бродяга — его лицо показалось мне очень знакомым, думаю, это был тот самый плут, что недавно стоял во время ливня рядом с Хароузеком, — вытянул руку, до этого обнимавшую партнершу и лежавшую на ее платке за спиной. С обезьяньей ловкостью, не нарушая музыкального такта, он схватил монету на лету, и та исчезла. Лицо молодчика оставалось невозмутимым, только две-три пары поблизости беззвучно ощерились.