Голод

Александр у нас остается последний день. С понедельника он уходит на службу и жить у нас не будет.

Папа сегодня ушел с утра. И мне кажется, для того, чтобы я не попросила лишний раз есть. Даже обидно и горько от этого. После обеда к Мите пришел гость - Николай Павлович Яковлев. Я его знаю.

Не вытерпела и зашла к Мите в комнату. Ведь Николай Павлович - моя первая любовь. Я любила его два года, пока не встретила Френева.

Господи, как изменился Николай Павлович за эти восемь месяцев! Худой, бледный, глаза красные от малокровия. Голова выбрита совсем гладко. Он мне писал в деревню, что теперь увлекается богоискательством. И голова, наверное, выбрита оттого. А жаль, - раньше у него были роскошные волосы. И голос роскошный тоже. Как хорошо он песни пел для меня...

Теперь лицо у него спокойное, глаза кроткие. И, вообще, стал как-то некрасивее.

Обрадовался мне ужасно. Весь просветлел даже. Трясет за руки и заглядывает в глаза.

– Вы, вы приехали... учиться, конечно? Ну, как жили в деревне? Как Сережа?

Он спрашивает не о Сергее Френеве. Николай Павлович Френева не знает. У меня есть еще брат Сережа, он теперь на фронте. Сережа - лучший друг Николая Павловича.

И сейчас же я растаяла от его участливого тона. Тороплюсь высказать все. И что меня оторвали от ученья, и что я все-таки намерена учиться... Но противный Митюнчик, сияя своей самодовольной, насмешливой улыбкой, хочет срезать меня:

– Какое уж теперь совместное обучение?! Наверное, во-всю флиртуете с гимназистами?! Записочки пишете?

Я знаю его привычку всегда относиться ко мне пренебрежительно, и терпеть не могу его за это. Что я, в самом деле, девочка, что ли? Вспыхнула сразу и наскочила на него:

– И неправда, и неправда... Может-быть, первое время и было, пока не привыкли. А потом учиться все стали. А я... я совсем не увлекаюсь мальчишками.

Вижу, Митюнчик посмотрел на меня ехидно так и спрашивает:

– А кем же ты, Феюша, увлекалась?

Митюнчик и не понимает, что я нарочно вызвала этот вопрос. Для того, чтобы поддразнить Николая Павловича. Ведь не только я любила его два года. Кажется, и он любил меня немножко. Чуть-чуть взглянула на него и нарочно смущенно отвечаю:

– Я... я - только учителями.

Митюнчик во все горло захохотал.

– Ну, еще чище! Я так и знал. Эх, ты, Феюша. Все вы на один покрой шиты.

Николай Павлович тоже чуть-чуть улыбается, и мягко так, хорошо.

– А как же в будущем, Фея Александровна? Думаете учиться?

– О, о, Николай Павлович, обязательно!

И тут Митюнчик с'ехидничал.

– На словах, Феюша, - да, ведь?

– И ничего подобного, вовсе не на словах. Буду, буду, буду.

– Ну, а служить-то как?

Служить как? Я и не знаю как, но милый Николай Павлович приходит на помощь. Сложил руки на колени, и ласково смотрит на меня.

– И служить, и учиться можно. Чего же тут особенного?

Я всегда волнуюсь, когда Митюнчик донимает меня этим самодовольным, небрежным тоном. Всегда как-то теряюсь и не знаю, что отвечать. И с досады чуть не плачу. Спасибо теперь Николаю Павловичу. Выручил. Кричу Митюнчику прямо в смеющиеся глаза:

– И верно, верно Николай Павлович сказал. Буду служить и учиться.

Митюнчик прехладнокровно отвечает:

– Вот как, Феюша.

Достал папиросу, поколотил ее о палец и заговорил:

– Ну, предположим, ты будешь учиться. Окончишь школу второй ступени. Предположим даже, что поступишь в университет. Ну, а дальше что?

– Ну... Ну, дальше буду с высшим образованием. Найду себе призвание. Вот и все.

Говорю и краснею. Николай Павлович смотрит внимательно, а Митюнчик пускает дым колечками и просто смеется.

– Да я тебе и так скажу твое призвание, если хочешь.

– Ну?

– Замуж выйдешь.

Господи, какой он идиот! Я никогда, никогда не выйду замуж. Ах, Френев... Ну, это совсем другое дело. Митька, противный, всегда старается сконфузить перед людьми.

– Не выйду, не выйду... Ошибаешься ты. Нельзя всех женщин мерить на один аршин. Ведь есть же и другие пути.

Митюнчик слушает и глазки прищурил. Откинулся на спинку стула.

– Э, Феюша, уж тысячу лет известно, что женщина, какая бы она ни была... да, вообще, женщина всегда ниже мужчины.

– И вовсе не ниже, вовсе не ниже... В физическом отношении, может-быть, и ниже, а в умственном - никогда, никогда...

– И в умственном, Феюша, и в физическом.

Я знаю, что Митюнчика никогда не переспорить. Он всегда остается прав. И с ним как-то говорить трудно. Кричу со слезами в голосе:

– Как не стыдно, Митя! Какие у тебя отсталые понятия.

Я нарочно переменила фронт, но это также не помогает. Митюнчик спокойно возражает:

– Ничего, Феюша, не отсталые. Самые нормальные. Запомни раз навсегда, что женщина может быть только женщиной.

Николай Павлович во время нашего спора ведет себя очень деликатно. Он все время избегает смотреть на меня. Я понимаю: это для того, чтобы не смутить меня еще больше. Милый он, тактичный, хороший. А Митюнчик грубый. Но я ему докажу.

– Глупо не признавать ничего за женщиной. Я тебе сейчас докажу...

– Ну, ну, Феюша, постарайся, слушаю со вниманием.

– А разве не было женщин - великих людей?

– Были. Так что же?

– Как что же? Разве... разве это ничего не доказывает?

– А сколько их, милая Феюша? Хочешь я тебе по пальцам пересчитаю?

Противный Митюнчик, не спеша, считает и все пускает дым колечками.

– Не считай, не считай, пожалуйста. Я тебе докажу, что вы нарочно держали нас так. Фу, кухня, стряпня, стирка. Гадость какая. Вовсе женщина не ниже...

И вдруг неожиданно вмешивается Тонька:

– Да другая баба в сто раз умнее мужика...

Митюнчик быстро оборачивается к ней и, переменив лицо, жестко спрашивает:

– Уж не себя ли и меня имеешь в виду?

И, не дождавшись ответа, с прежней самодовольной, непогрешимой улыбкой издевается надо мной. Чувствую, как краснеет лицо. Сейчас брызнут слезы. Прячусь за самовар и кричу оттуда:

– Все равно, тебе не убедить, не убедить, не убедить...

– Я, Феюша, и не хочу убеждать. Сознайся, что ты из ложного самолюбия говорила?

– Ничего не из самолюбия... Я знаю тебя: ты ко мне подходишь с общей рамкой... Вот Сережа понял бы меня, а ты...

– Ну, Сережу ты оставь. Вы оба с ним витаете в облаках.