Голодная бездна Нью-Арка

Работа была.

Вот только сосредоточиться на ней не выходила. Тельма брала вещь за вещью, всякий раз с трудом преодолевая брезгливость. Вещи, пусть и просохли за ночь, но все одно были грязны, страшны, некоторые успели зарасти плесенью. И очевидно было, что с них и чудом ничего не вытянешь, но чудеса — чудесами, а протокол — протоколом.

Взять.

Сосредоточиться.

Сделать вдох. И выдох. Провести по влажноватой поверхности самыми кончиками пальцев, знакомясь, уговаривая то, что скрыто внутри улики, не бояться.

Память тоже живая.

И не всякому готова открыться. Это очевидно, только наука считает очевидное ересью, и если так, то Тельма — еретичка… какая разница, если не говорить об этом вслух?

Память выманить непросто.

Обрывки-нити, иногда — голоса, чаще — смутные запахи, а если повезет, то и картинки, пусть размытые, но техники обработают записи. И тогда, быть может, получится вытянуть из них хоть что-то.

В базе сотни пропавших детей, так ей сказали вчера.

Ушли и не вернулись.

Ушли и…

Вещи закончились как-то и вдруг, почти как леденцы из жестянки, которую Тельма сунула в карман, как и розовую издевательскую ленточку. Пробежалась пальцами по коробке, пересчитывая кристаллы. Ее всегда удивляло, что, заполняясь, кристаллы теряли прозрачность, мутнели, порой и вовсе цвет меняли. Нынешние имели болотно-бурый оттенок.

Возможно, это что-то значило.

Техники разберутся.

Коробку Тельма запечатала. Бросила взгляд на часы: четверть восьмого. И рабочий день давно закончился, и время для визитов, если разобраться, не самое подходящее.

Чем не предлог отсрочить встречу?

Один день погоды не сделает.

Тельма тряхнула головой: нет уж, хватит бегать. А то этак она и вправду уверится, что сидит в участке исключительно в силу своего желания служить обществу.

К счастью, нынешний вечер выдался ясным. Ощутимо похолодало, но к холоду Тельма давно привыкла.

Тридцатый автобус высадил ее на границе района. И можно было бы пересесть на двадцать второй — маршрут Тельма давным-давно изучила — но она решила пройтись пешком. Всего-то два квартала, а ходьба — то, что нужно, чтобы очистить голову.

Настроится.

Только настроится не получалось.

Тельма шла. И отражение ее переползало из витрины в витрину. Здесь не боялись ставить огромные стекла, вероятно, у владельцев хватало средств на установку щитов. В стеклах, омерзительно чистых, отражались фонари, которые, что характерно, работали все.

Здесь и пахло иначе.

Сдобой крохотных пекарен, кофе и пряностями, еще красками, свежестью… радостью какой-то, которая заставляла Тельму чувствовать себя чужой. И она сторонилась, что витрин, что собственного в них отражения — всклоченной мрачной девицы, одетой не по месту неряшливо.

Она сама не заметила, как ускорила шаг, спеша убраться с этих ровных улиц, сбежать от домов из красного кирпича, от фонарей и кованых вывесок, от людей, которых было много, несмотря на поздний час. Напротив, вспомнилось, что Второе кольцо с наступлением ночи оживает.

Художники и писатели, актеры и актрисы, и те, кто лишь мечтает стать актером, достаточно успешным, чтобы позволить себе здесь квартиру, пусть и крохотную, съемную… мама рассказывала, как жила здесь, с улыбкой, словно сама не верила, что было это в ее жизни.

Нет, ни к чему воспоминания.

Не сейчас.

Дом, в котором обретался мистер Найтли, для разнообразия был сложен не из треклятого кирпича, но из серого камня. Он выделялся и формой своей — одноподъездный, но в пять этажей, дом напоминал башню. И узкие окна усиливали сходство, как и круглая крыша с флюгером-всадником. Всадник этот утратил голову, но при том безголовая его фигура удивительным образом гармонировала с общим мрачным обликом дома.

Вместо дверного звонка с ручки свисал бронзовый молоток.

Тельма осторожно коснулась гладкой его рукояти… ничего не произошло. Ни грома, ни молний, ни бездны разверзстой на ступенях.

Как ни странно, но открыли сразу.

И мистер Найтли собственною персоной.

— Ну здравствуй, дорогуша, — сказал он, дыхнув в лицо горьким дымом, — а я уж начал опасаться, что не доживу до твоего появления. Проходи.

Он не изменился.

Разве что меньше стал, Тельма помнила его высоким, а оказалось — он на полголовы ниже ее самой. И лысина разрослась, а кожа потемнела, обрела желтый болезненный оттенок. Кофта же его, серая, вязаная косичкой, осталась прежней. И даже кожаные нашлепки на рукавах повытерлись до белизны. Странно, что вовсе не протерлись. В памяти той, прежней Тельмы, мистер Найтли не расставался со своей кофтой и в июльскую жару.

— Не мнись, дорогуша, чай, не чужая.

А какая?

Чужая. Своих не бросают, а ее, Тельму, бросили. И теперь нечего притворяться добрым старым дядюшкой, хотя добрым мистер Найтли никогда не был.

В доме его пахло табаком.

Дерьмовым, к слову, табаком, самого дешевого сорту, который он предпочитал прочим. Здесь было тесно и как-то пыльно. Захламлено.

— Иди, не стой, прислуги не держу.

— Позволить не можете?

— Могу, — мистер Найтли бодро ковылял по узкому проходу, освещенному единственной лампочкой. Она свисала на длинном шнуре, покачивалась, пугая тени и клочья пыли. — Но не хочу, чтоб в моей квартире всякие шарились… прислуга, дорогуша, имеет нехорошую привычку совать свой нос туда, куда не просят.

Вещи мешали друг другу. Старый буфет с пузатыми дверцами нависал над крохотным столиком, на котором прикорнула фарфоровая ваза, заросшая грязью до того, что ни цвет, ни рисунок на ней различить не представлялось возможным. Выстроились вдоль стены стулья, а табурет взгромоздился на полосатую некогда софу. Ее обивка расползлась, и из дыр торчали клочья конского волоса.

— Некогда заняться… ты не смотри, я здесь не живу почти. И парадным ходом не пользуюсь. Считай, что для тебя исключение сделал.

Он остановился у подножия лестницы.

— Спасибо, — отозвалась Тельма, обходя кусок не то кресла, не то зеркальной рамы.

— Всегда пожалуйста, дорогуша, всегда пожалуйста… сочтемся, я думаю.

Мистер Найтли по ступенькам поднимался бодро, и хромота его была почти незаметна. Тельме не осталось ничего, кроме как идти следом.

Второй этаж.

И запах запустения, музея, в который давно уже никто не заглядывает.

Третий. Четвертый. Лестница узкая, как повернуться, но на стенах висят картины, правда, слишком темно, чтобы разглядеть, что именно изображено на них.