Голодные Игры: Восставшие из пепла

– Теперь я вернулась. Постараюсь.

– Ты составишь мне компанию? – дружелюбно спрашивает Хеймитч. – Я собирался устроить праздничный ужин.

– У тебя каждый день – праздник.

– Но сегодня у меня гости, – отвечает он.

– Гос…

Договорить я так и не успеваю. По лестнице спускается он. Спокойный, расчетливый – напоминает меня на первых играх. Он вытирает влажные пшенично-золотые волосы и заставляет меня замереть. Будто боясь спугнуть, я не моргаю и не отрываю взгляда от Пита Мелларка. Парня-табу.

========== Глава 2 : Сойка-пересмешница ==========

По телу будто пропустили ток. Сказать, что я была огорошена, значит, не сказать абсолютно ничего. Пит не изменился – точнее, не изменился относительно того, когда в последний раз мы виделись с ним на площади в Капитолии, на смертной казни Сноу.

Не было в нем настоящем и проблеска прошлого Пита: той доброй, обнадеживающей улыбки, которая заставляла меня подниматься и вести бой дальше, тех излучающих добра глаз и бесконечно искреннего сердца, которое когда-то любило меня.

Хотя – давайте будем откровенными – сказать, что мною двигала бесконечная любовь к этому парню, нельзя; я была обязана Питу, а значит, Семьдесят Пятые Игры должны были принести ему победу, пусть даже ценой моей собственной смерти. Но все пошло не так.

Собираюсь с мыслями. Последний явно лишний вздох, и я уже собираюсь говорить.

– Привет, Китнисс, – перебивает меня Мелларк.

Что ж, из его уст мое имя звучит даже приятно.

– Привет.

Снова натянутая тишина. Чертов Хеймитч! Его умение говорить нужные вещи в нужное время неожиданно улетучилось. Он смотрит на нас двоих, ожидая, наверное, последующих реплик. Я испепеляющим взглядом смотрю на ментора и словно спрашиваю: «Чего ты ждешь от меня, если еще месяц назад он пытался меня убить?».

«Попробуй быть дружелюбной», – взглядом отвечает Хеймитч.

– Как ты? – выдаю я.

– Отлично. Вернулся из Капитолия десять минут назад, – как ни в чем не бывало отвечает он.

– И успел побывать в душе?

– Меня не выпустили за пределы города без фирменной прически. Новый стилист – отстой.

Что-то в его словах было такое непреодолимо искреннее, что я улыбаюсь. И ловлю себя на этом, как будто мне это запрещено. Но нет, в комнату не врываются миротворцы, не выбивают плетью на моей спине кровавое месиво. В комнате продолжает витать аромат корицы.

– Китнисс, – прерывает его Хеймитч, – идем на кухню.

Я отвлекаюсь от голубых глаз Мелларка и иду вслед за Хеймитчем. Когда ментор закрывает за нами дверь, я говорю:

– Спасибо.

– Ты выглядела еще хуже, чем на Жатве, в день, когда выпало её имя…

Меня передергивает. Все бояться произносит ее имя. Будто сокрушив воздух, оно принесет только боль и разочарование.

– Прим.

Хеймитч бессознательно кивает.

– Врачи говорят, ему нельзя нервничать. Контактировать с чем-то, что слишком явно напоминает ему о прошлом, иначе приступы станут неконтролируемы.

– И ты молчал? – взрываюсь я.

– Если бы ты развернулась и ушла, это выглядело бы, по меньшей мере, нелепо. Да и стоит ли пропускать прекрасный ужин в хорошей компании, потому что эти докторишки бьют тревогу почем зря? А, солнышко?

– Это опрометчиво!

– Это нормально, Китнисс. Перестань учить меня, а нет – убирайся. Я не стану подтирать тебе сопли, как бы прекрасно не относился к Сойке-пересмешнице.

Я понимаю, что коснулась самого дорогого Хеймитчу – его самолюбия. Я умолкаю. Молча сервирую стол и помешиваю рагу в казанке. Ментор поджаривает беличье мясо так умело, будто всю жизнь простоял у плиты.

Я чувствую, как во мне просыпается что-то давно забытое, уютное и всепоглощающее, что не обращаю внимания, когда добрая половина рагу превращается в угольки.

– Взял на кухню на свою голову! – грозно говорит ментор. – Зови Пита, будем жевать твои угли.

Пит оставался в гостиной. Он перелистывает какой-то старый обтрепанный альбом и не обращает на меня внимания, даже когда я подхожу вплотную.

– Что это?

– «Альбом Памяти Хеймитча Эбернети», – отзывается он.

– Откуда он у тебя? – спрашиваю я.

– В комнате, куда меня определил Хеймитч, она лежала на самом видном месте.

Я с опаской усаживаюсь рядом с ним.

– Что там? Внутри.

– Фотографии, записки, пометки, подписи… Это те люди, которых он не хотел забывать и забыл.

– С чего ты это взял? – удивляюсь я.

Пит открывает альбом на первых страницах. Его пальцы скользят по строчкам, а я неотрывно слежу за ними. Они так умело обращались с карандашом, изображая один цветок за другим в книге моей матери. Мне казалось, они расцветают под его руками.

– Смотри, – он неопределенно указывает на запись, – перечеркнутые фотографии – те, кого он успел вычеркнуть из своей жизни. Там, где линия прерывается, есть сноски – по какой-либо причине этих людей он так и не смог оставить в прошлом.

Я краснею. Это нечто интимное. Нечто, что принадлежит одному Хеймитчу и никому больше. А Пит так спокойно рассматривает эти страницы, листает, перечитывает, что мне становится стыдно.

Я с грохотом захлопываю альбом.

– Не надо.

Пит удивленно смотрит на меня. Лазурно-голубые глаза выражают недоверие, смешанное с недоумением.

– Что ты делаешь?

– Хеймитч не хотел бы, чтобы мы это видели…

– И поэтому оставил книгу на видном месте? – спрашивает он.

Он прав. Ментор не из тех, кто плохо прячет. Возможно, он просто забыл о фотоальбоме, не желая связывать себя с прошлыми страхами и переживаниями.

– Ладно, я обещаю больше не лезть в личные вещи нашего старика, – соглашается Пит, – только дай мне кое-что тебе показать.

Моя ладонь до сих пор покоится на шершавом покрытии, будто защищая его. Пит смотрит туда же. Хочет, чтобы я убрала руку. Секундное сомнение – и я уже вижу, как он переворачивает страницу за страницей. Бережно, почти боязливо он листает к концу. Я пытаюсь не смотреть ни на фотографии, ни на его ладони – все это слишком тяжело: узнать в старых шрамах Пита мои собственные, узнать среди потерянных людей Хеймитча знакомые росчерки боли.

Он останавливается и оборачивает фотографию ко мне.

Светло-каштановые волосы, серо-голубые глаза, выцветающая вымученная полуулыбка; на лице девушки я замечаю короткий шрам, разграфляющий ее лицо – от острой, выпирающей скулы до верхней приподнятой губы. Что-то в ней заставляет трепетать мои нервы – внутрь, к органам, пробирается мнимая дрожь.

Глаза цепляются за короткую линию ручки, которая так и не перечеркнула фотографии. Сверху виднеется выгоревшая надпись:

«Храни Господь душу Кэти».