Голограф

Ученые других стран, особенно мелких, жалобно заныли о несправедливости распределения времени в библиотеке, требуя создания международной комиссии, которая будет выдавать квоты туда, на что я заявил, что недовольным урежу время вдвое – станция моя, кого хочу, того пускаю. Российские президенты воспользовались этим и толпами тащили к себе талантливых ученых со всего мира, соблазняя пропуском в библиотеку.

Еще бы, там в открытом доступе лежали тысячи готовых открытий, кто бы отказался. Выстроилась огромная очередь на получение Российского гражданства, а Нобелевский комитет с ног сбился, ежедневно пачками регистрируя заявки на эпохальные открытия. Наконец, разобравшись в происходящей вакханалии, он заявил, что так не честно, имейте совесть, господа: вы просто списываете готовые страницы из библиотеки, добавили бы хоть немного своего или хотя бы переписывали другими словами.

Но ажиотаж был такой, что на такие глупости никто не обращал внимания: время дорого. За полгода количество «гениев» и просто «великих ученых» на душу населения в России перекрыло их количество во всем мире в пять раз, о чем российские президенты с гордостью заявляли на всех международных симпозиумах.

Наконец, неделю назад в главном конференц-зале состоялся долгожданный конгресс, на котором были приняты правовые основы конфедерации. Я с содроганием вспомнил, как мне и пяти моим дамам пришлось, взяв в каждую руку по двадцатиметровой цепочке людей, водить через двери всякого рода чиновников, политиков, ученых и бог знает, кого еще. Это было проще, чем объяснять Лоле, кого пускать, а кого гнать в шею.

Разумеется, уследить за ними не было никакой возможности, и я поручил это дело Лоле. Она потом жаловалась на попытки умыкнуть или отломить на память чего-нибудь таинственного из необъятных закромов халявы.

Зал был разделен на секции по мирам. Российские миры расселись в центре и быстро нашли общий язык. Среди других миров разгорелись жаркие споры за право лидерства, и кончились массовым мордобоем. Пришлось даже включать сирену, которая сразу всех успокоила: попробуй перекричать ее, когда самого себя не слышишь. Когда все затихло, я объявил, что если такое повторится, выгоню всех к чертовой матери. Это возымело действие, и рукоприкладство больше не повторялось.

Первое слово дали России, как организатору конгресса, и все ее предложения прошли без прений. А вот дальше начался бедлам: каждый мир и каждая страна пытались перетянуть одеяло на себя. Бедные требовали денег, потому что они бедные, богатые показывали шиш и требовали привилегий, потому что они богатые и всех кормят.

Всякие блоки и союзы типа НАТО и ЕС рассыпались на глазах, и каждый бился за себя, забыв о былой преданности и дружбе. В кулуарах все роились вокруг российских делегаций, напрашиваясь, на союз с ними в любой форме, вплоть до федерации.

Когда встал вопрос о единой валюте, американцы, обладая наибольшим запасом, предложили золото, но их послали далеко и надолго: тут такие ценности выплывают, что пусть из своего золота унитазы делают – богачи любят такие. Как только эта информация достигла рынков, цена на золото упала в три раза, зато на Сотбис во столько же раз взлетели цены на антиквариат и произведения искусства.

По США, Западной Европе и Китаю назревала волна банкротств. Компании, державшие резервный капитал в золоте, за пару часов обнищали и не могли расплатиться с кредитами. Следом зашатались банки – назревал мировой кризис. Чтобы остановить экономическую катастрофу, срочно приняли решение создать Центральный Банк, валютную биржу и единую валюту.

Долго спорили об ее названии и, наконец, решили назвать Талант. Выбирая в название античную денежную единицу, делегаты помнили мои слова о самой высокой ценности для человечества – талантливых людях. В шутку стали оценивать присутствующих, оценив Эйнштейна в один талант, но быстро бросили эту затею: выходили слишком удручающие цифры в милли и микроталантах.

Обсуждения продолжались до поздней ночи, а так как я отказался таскать их туда-сюда, здесь же и устроились спать. Спальни я им не открыл, чтобы быстрее закончили бесполезные споры и пришли к какому-нибудь решению. Идя по станции, я тут и там натыкался на спящие тушки. Выдержки делегатов хватило на два дня. На третьи сутки, оставшись без сил, они подписывали акты почти без обсуждений.

Под конец коснулись передачи оружия массового поражения под надзор международной комиссии. Неохотно, но обладатели его согласились и закрепили конвенцию соответствующим актом. У меня и раньше была договоренность об этом, иначе я не пустил бы их в библиотеку, но теперь все документально оформили.

На том конгрессе мне попытались втюхать должность президента всех миров, но, прикинув, чего мне это будет стоить, умело увильнул от такой сказочной щедрости – здоровье дороже.

Я живу с Надей в американском Доме. Напрягает разница во времени по сравнению с Москвой, но предложение хозяйкам других Домов поменяться не встретило восторга – они дружно ответили: ищи дур в другом месте.

Надю это не волнует: американцы вцепились в нее мертвой хваткой, и не отпускают от себя в надежде получить хоть что-нибудь полезное на халяву. Она с утра до вечера на благотворительных балах, дипломатических раутах, приеме у президента и бог знает, где еще. Самое главное, ей это нравится – она чувствует себя там, как рыба в воде. Она и меня пыталась туда затащить, но я слинял, сославшись на занятость.

Три другие Нади тоже нарасхват, ведут примерно такую же жизнь, и так же этим довольны. Регулярно собираются то у одной, то у другой, обсуждая за бутылкой вина свои женские дела. На Надю в Таиланде насели китайцы. Они скупили все вокруг Дома на сто километров, и внимательно следят за ее появлением, не давая шагу ступить без своей поддержки и внимания.

В Египте Надя периодически показывает себя для поклонения, но чаще выходит в Каир, Шарм-эль-Шейх или Хургаду продвинутых миров, где звезды мирового бизнеса и политики отлавливают ее сразу у дверей и не отпускают, пока не докажут свою преданность.

Только Вика замкнулась на станции и никак не может пережить гибель Алексея. Надежды заходят к ней в гости и иногда вытаскивают куда-нибудь развлечься, говорят, постепенно оживет – время лечит.

— Ты счастлива? — спросил я Надю, взглянув в глаза.

— Ты сам не чувствуешь? — ответила, улыбнувшись.

Конечно, я чувствовал, что она счастлива, но счастлив ли я? На этот вопрос сразу ответить не смог. Конечно, рядом со мной любимая женщина, и без дела, вроде бы, не сижу. Но все, чем я располагаю, досталось мне в подарок. Я привык всего добиваться сам. Видя, как мой труд и мои идеи воплощаются в приборы, я получал удовольствие и стимул двигаться дальше. Отзывы коллег вызывали у меня гордость и чувство собственного достоинства, я испытывал наслаждение от самого процесса творчества.

Чем мне гордиться теперь? Раньше, до встречи с Надей, я пытался ответить себе, был ли бы я счастлив, получив огромное богатство и лишившись необходимости зарабатывать на хлеб, и не нашел ответа. У Олдриджа герой романа (забыл название – давно читал) в аналогичной ситуации безуспешно пытается найти себя в путешествиях и политике. Мне такой рецепт тем более не подошел бы: через две недели отдыха уже тянет домой, а политику терпеть не могу.

Потеряв стимул к развитию, я превратился в какого-то клерка, распределяющего блага, завхоза, в общем. Такую работу мог бы выполнить любой прохожий, возможно, даже лучше меня, и я бы с удовольствием передал ему эту должность, только Лола не примет его распоряжений.