1 Мы шли на перевал. С рассвета менялись года времена: в долинах утром было лето, в горах — прозрачная весна. Альпийской нежностью дышали зеленоватые луга, а в полдень мы на перевале настигли зимние снега, а вечером, когда спуститься пришлось к рионским берегам,— как шамаханская царица, навстречу осень вышла к нам. Предел и время разрушая, порядок спутав без труда,— о, если б жизнь моя — такая, как этот день, была всегда! 2 На Мамисонском перевале остановились мы на час. Снега бессмертные сияли, короной окружая нас. Не наш, высокий, запредельный простор, казалось, говорил: «А я живу без вас, отдельно, тысячелетьями,
как жил». И диким этим безучастьем была душа поражена. И как зенит земного счастья в душе возникла тишина. Такая тишина, такое сошло спокойствие ее, что думал — ничего не стоит перешагнуть в небытие. Что было вечно? Что мгновенно? Не знаю, и не всё ль равно, когда с красою неизменной ты вдруг становишься одно. Когда такая тишина, когда собой душа полна, когда она бесстрашно верит в один-единственный ответ — что время бытию не мера, что смерти не было и нет.
1939-1940
РАЗВЕДЧИК
Мы по дымящимся следам три дня бежали за врагами. Последний город виден нам, оберегаемый садами. Враг отступил. Но если он успел баллоны вскрыть, как вены? И вот разведчик снаряжен очередной полдневной смены. И это — я. И я теперь вступаю в город, ветра чище… Я воздух нюхаю, как зверь на человечьем пепелище. И я успею лишь одно — бежать путем сигнализаций: «Заражено, заражено»… …И полк начнет приготовляться. Тогда спокойно лягу я, конец войны почуя скорый… . . . . . . . . А через час войдут друзья в последний зараженный город.
<1940>
[ПОЛУНОЧНАЯ]
Маятник шатается, полночь настает, в доме просыпается весь ночной народ. Что там зашуршало, что там зашумело? Мышка пробежала, хвостиком задела… (Никому не видные, тихонькие днем, твари безобидные, ночью мы живем.) Слышишь сухонький смычок ти-ри-ри, ти-ри-ри?.. Это я пою, сверчок,— тири-ри, тири-ри… В темной щелочке сижу, скрипку в лапочках держу… Если вдруг бессонница одолеет вас, лишнее припомнится, страшное подчас,— слушай тихий скрип смычка — тири-ри, тири-ри… Слушай песенку сверчка — ти-ри-ри, ти-ри-ри… И тоску постылую заглушит сверчок — сны увидишь милые: пряник и волчок. Слушай, слушай скрип смычка ти-ри-ри, ти-ри-ри… Слушай песенку сверчка — ти-ри-ри, ти-ри-ри…
Осень 1940
МАРШ ОЛОВЯННЫХ СОЛДАТИКОВ
Эй, солдат, смелее в путь-дорожку! Путь-дорожка огибает мир. Все мы дети Оловянной Ложки, и ведет нас Юный Командир. Гремят наши пушки, штыки блестят! Хорошая игрушка, дешевая игрушка — коробочка солдат. Командир моложе всех в квартире, но храбрей не сыщешь молодца! При таком хорошем командире рады мы сражаться до конца. Гремят наши пушки, штыки блестят! Отличная игрушка, любимая игрушка — коробочка солдат. Всех врагов мы сломим понемножку, все углы мы к вечеру займем, и тогда об Оловянной Ложке и о Командире мы споем. Гремят наши пушки, штыки блестят! Первейшая игрушка, храбрейшая игрушка — коробочка солдат!
Осень 1940
РОМАНС СТОЙКОГО ОЛОВЯННОГО СОЛДАТИКА
1 В синем сапоге, на одной ноге, я стою пред комнаткой твоей… Буки не боюсь, не пошелохнусь — всюду помню о любви своей! Пусть и град, и гром, пусть беда кругом — я таким событьям только рад. Охватив ружье, с песней про Нее — крепче на ноге держись, солдат. 2 В синем сапоге, на одной ноге, под твоим окошечком стою. Буки не боюсь, не пошелохнусь, охраняю милую мою. Пусть беда кругом, пусть и град, и гром — никогда не отступай назад! Охватив ружье, с песней про Нее — крепче на ноге держись, солдат!
Осень 1940
" Как много пережито в эти лета "
Как много пережито в эти лета любви и горя, счастья
и утрат… Свистя, обратно падал на планету мешком обледеневшим стратостат. А перебитое крыло косое огромного, как слава, самолета, а лодка, павшая на дно морское, краса орденоносного Балтфлота? Но даже скорбь, смущаясь, отступала и вечность нам приоткрывалась даже, когда невнятно смерть повествовала — как погибали наши экипажи. Они держали руку на приборах, хранящих стратосферы откровенья, и успевали выключить моторы, чтобы земные уберечь селенья. Так велика любовь была и память, в смертельную минуту не померкнув, у них о нас, — что мы как будто сами, как и они, становимся бессмертны.
1935
" Подбирают фомки и отмычки, "
Подбирают фомки и отмычки, Чтоб живую душу отмыкать. Страшно мне и больно с непривычки, Не простить обиды, не понять. Разве же я прятала, таила Что-нибудь от мира и людей? С тайным горем к людям выходила, С самой тайной радостью своей. Но правдивым — больше всех не верят. Вот и я теперь уже не та. Что ж, взломайте… За последней дверью Горстка пепла, дым и пустота.
1940
"…Еще редактор книжки не листает "
…Еще редактор книжки не листает с унылой и значительною миной, и расторопный критик не ругает в статье благонамеренной и длинной, и я уже не потому печальна: нет, всё, что днями трудными сияло, нет, всё, что горько плакало ночами,— не выплакала я, не рассказала. Я — не они — одна об этом знаю! О тайны сердца, зреющего в бури! Они ревнуют, и они ж взывают к стихам… И ждут, чело нахмурив…
1940
" На собранье целый день сидела — "
На собранье целый день сидела — то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?.. Долго с улицы не уходила — только там сама собой была. В подворотне — с дворником курила, водку в забегаловке пила… В той шарашке двое инвалидов (в сорок третьем брали Красный Бор) рассказали о своих обидах, — вот — был интересный разговор! Мы припомнили между собою, старый пепел в сердце шевеля: штрафники идут в разведку боем — прямо через минные поля!.. Кто-нибудь вернется награжденный, остальные лягут здесь — тихи, искупая кровью забубенной все свои н е б ы в ш и е грехи! И соображая еле-еле, я сказала в гневе, во хмелю: "Как мне наши праведники надоели, как я наших грешников люблю!"
<1948–1949 гг.>
ПУСТЬ ГОЛОСУЮТ ДЕТИ
Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч… И вот лежал — и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув… О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет, когда замрут вокруг, за прочный мир, за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит, — навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда.
1949
[ТРИПТИХ 1949 ГОДА]
1
Я не люблю за мной идущих следом по площадям и улицам. Мой путь — мне кажется тогда — стремится к бедам: Скорей дойти до дома как-нибудь. Они в затылок дышат горячо… Сейчас положат руку на плечо! Я оглянусь: чужими притворятся, прохожими… Но нас не обмануть: к беде — к БЕДЕ — стремглав идет мой путь. О, только бы: скорей. Домой. Укрыться. Дойти и запереться и вернуться. Во что угодно сразу погрузиться: в вино! в заботы! в бесполезный труд… Но вот уж много дней, как даже дома меня не покидает страх знакомый, что по Следам Идущие — придут.