Голоса на обочине (сборник)
Шрифт:
Меня спасали мои ноги. Я был бегун. Утащу что-нибудь съесть!
И лови меня!.. А как обессилел, плохо стало.
Разок срезал у Родичевых в сельнице гужи у хомута, а они не поддаются. Сколько ни варил, ни в какую… Твёрдые и хомутом пахнут.
Другое дело, когда у них отелилась корова. Место, ну этот, послед, они повесили на переруб в сарае. Я его и умыкнул. С мясцом мы оказались с Настёной. Но когда это было? Чуть не год назад ещё.
Бояться я начал, когда плохо стал двигаться. Как бы не прибили. Доступным оказался…
…Разок братья Зуйкины
…Уже сумерки наступили. Они к мазанке нашей направились.
Один из них с лопатой. А я уже давно почувствовал, что они меня пасут. Перебрался ночевать в сарайчик. Пока братья в избе были, я ползком к Дунькиному оврагу. А сил-то нет, как раньша… Ткнулся в кусты сирени на полпути передохнуть. Эта сиреневая кулишка и спасла меня. Лежу и вижу перед носом два черепа человечьих и кости разные. Вспомнил, как летом ещё отца с сыном Кичайкиных здесь видел брошенными. Они это.
Мне бы вскочить, да – к оврагу! А не могу, прижало к земле…
Всё же скатился я под уклон и поколтыхал, подальше от дома.
Настёну они не тронули.
А вскоре старший из братьев Зуйкиных отравился, не знай чем…
…А тут роды у Настёны. Сосед Степан принимал. Кому жа ещё?
Все, кто рядом, немощные.
Пуповину дядька Степан резал отцовским сапожным ножом.
…Настёна умерла после родов как-то быстро. Отвезли мы её со Степаном в амбар. Земля уж как железная была. В амбаре том складывали людей до весны, когда земля оттает.
Через неделю после матери умерла и девочка. Как ей жить? Я её одной водой с ложечки кормил. Не знал, что делать, советоваться не с кем. Степан тожа помер.
– Как помер? – спрашиваешь.
Расскажу.
В соседнем селе утром толпа голодных, человек в сорок, подвезла на салазках к дому волостного председателя разрубленный труп, взятый из такого же как у нас амбара. И потребовала хлеба. Заявили твёрдо: если не будет исполнено их требование, они съедят и самого председателя.
Труп члены совета у толпы отобрали.
Что повлияло, не знай!.. Только и у нас вскоре, и у них стали раздавать кукурузу. Говорили, навроде того, американскую. По четыре кило на человека дали. Вот Степан и наелся досыта. Закупорка получилась у него. Живот и лопнул.
А со мной-то как было?
Как раз повезло мне. У Сироткиных солдаты стояли. Я у одного в мешке кусочек сальца и нашарил. С кукурузой его ел. Эта вот смазка спасла меня.
К тому времени я уже знал, что нельзя много есть костной муки. Нельзя употреблять овчину. Был опыт…
…Надо девочку хоронить, как положено. А как? Пойду, думаю, к дядьке Илье в соседнюю деревню. Они с отцом когда-то знались. Вместе их призывали на войну с германцем. Он вернулся в село потом с простреленной рукой. Это уже было в гражданскую.
«Может, повезёт чем поживиться у них, а может, по дороге где?» – так я думал.
Дотащился до села, а без толку. Все у них еле
двигаются. Топят одну избу поочерёдно с соседями на пять дворов. Где натопят, туда и сходятся греться. Лежат вповалку, еле живые. Дядьки Ильи дома нет.Что оказалось-то?
Когда стало совсем нечего есть, они съели умершую у них квартирантку из Грачёвки, кажется, Ручникова фамилия её была. Когда съели, дядька Илья послал свою бабу в совет, чтобы она, значит, сказала, что едят человечье мясо. Сделал так, чтобы его двух ребятишек приписали к общественной столовой. Увезли дядьку Илью в Самару.
Очень он просил дать ему хоть какую-нибудь работу. Говорил, везите хоть куда, только чтоб можно капельку какую заработать детишкам из еды. Он умел работать.
У него ещё в 20-м году было крепкое хозяйство: пять лошадей, три коровы, овцы. Две лошади увели белые, потом в засуху двух съели волки. Остальное сами проели.
Когда я возвращался домой, решил сходить к нашей родственнице Агафье. Она на дальнем конце улицы жила.
Иду, значит, к Агафье и оглядываюсь. Боязно. Она малость чокнутая была. И это ещё… двусбруйная, то есть ну… и баба, и мужик – так говорили.
Я её у нас в доме раза два видел. Лицо мужичье, а так навроде женщина… Её больше Агафоном звали, промеж собой-то.
Иду по переулку как могу. А пороша выпала. Светло так! И никаких следов на снегу.
Ну, ладно, думаю, кошек и собак поели. Но люди-то должны остаться, хоть сколько-то… Неужто никого?..
…Я ещё в сенях насторожился. Запах…
А как открыл дверь: дух мясных щей волной ударил в ноздри.
Смотрю, в печке огонёк сверкает. Агафья с ухватом стоит.
– Проходи, проходи, сродничек! Давненько тебя не видела. С чем пожаловал, Ванечка?
Разговорчивая такая…
Она спрашивает, а я молчу. Одно на уме: «Откуда у неё мясо?
Неужто она?..»
Не знаю, что делать! Говорить с ней или удрать сразу. Страх обуял…
– Вот сейчас щец налью, тогда и расскажешь.
И достаёт хозяйка глиняную чашку с отбитыми краями, тёмную такую.
Я еле выдавливаю из себя, не подходя к столу:
– Настя родила и скончалась. Теперича девочка её померла.
Племянница моя. Похоронить бы надо.
– Похоронить? – быстро переспрашивает Агафья. И поворачивается ко мне всем лицом. Глаза у неё пустые. Ничего, рона, в них нет, прозрачные…
– Привези её мне, – говорит.
– Зачем? – вырвалось у меня.
Ни с того, ни с чего лицо её, не лицо, а небритый гаденький урыльник с редкими чёрными усами, затряслось в едком мне смехе:
– Затем, что ребятёнки вкуснее. Уж я-то знаю!.. Скажет тожа: похоронить, – пустые её глаза, обращённые в меня, её мерзкий дребезжащий голос лишили меня последних сил.
Я попятился в сенцы и вывалился на улицу.
Не помню, как пришёл домой.
…Потом-то у тех, кто переступил черту, вроде Агафьи, лица, я заметил, становились, как у неё, – урыльниками. Да и жили они опосля совсем недолго… Хотя и голод уже малость отступил.