Голова в облаках

— Как называются эти цветы? — спросил Комаровский.

— Анютины глазки, — ответил Михеич, не оборачиваясь и продолжая работать. — А вот эти, яркие — настурции.

— Да? Как интересно. Слышали анекдот-загадку: когда садовник становится изменником? Ответ: когда продает настурции! — И довольно захохотал.

— Веселый ты, — сказал Михеич. — Молодые все веселые. Мы тоже, бывало, веселились.

— А что вы делали? — спросил Мухин.

— Много чего. Ликбез, например. Слыхал такой?

— Проходили. В школе еще. По истории.

— Во-он оно как — проходили, да еще по истории. Вроде как со стороны глядючи, издалека. А для нас это была жизнь. И веселая и всякая. Разок одного нашенского парня вызвали на призывную комиссию, проверяют годность. И вот дошли до зренья, спрашивают: какая буква? Не видит. Покрупнее показали — и ту не назвал. Проверяют глаза — здоровые. Что ты будешь делать? Целый час бились, пока не сказал, что неграмотный. Так смеялись! — Разогнулся от анютиных глазок, поглядел, повернувшись, на газетчиков: — А вы чего не смеетесь?

Мухин неловко улыбнулся, Комаровский иронически хмыкнул:

— Ну и юмор! Идем, Муха.

VI

Ясное, росистое утро, солнечное и тихое, обещало жаркий день. Первый день самостоятельной руководящей работы Анатолия Ручьева. Анатолия Семеновича.

Конечно, секретарь райкома комсомола тоже не рядовой, у него тоже есть подчиненные, они выполняют те или иные ответственные задания, но руководство ими не так эффективно, как на производстве, где твое умение руководить людьми очень скоро воплотится в цифры дополнительной продукции, в проценты перевыполненного плана. А это уже количественные показатели, тут можно считать, можно учитывать тот или иной промах организации труда или технологической неувязки — уже в конце рабочего дня ты знаешь материальные результаты, а в течение дня можешь контролировать ход работы комбината, производственный его ритм. Очень все наглядно и хорошо.

После гимнастики, пробежки в плавках по берегу залива и купанья Ручьев растирал махровым полотенцем крепкое, тренированное тело и ощущал не простую мышечную радость, но полноту жизни, ее избыточную энергию, которая горела в нем и просилась на волю — в движение, в мысль, в дело. Он будто глядел на себя со стороны и видел красивого, сильного мужчину, смелого и готового к любым испытаниям.

По селу голосисто кричали петухи, тявкали, перекликаясь с конца на конец, собаки, прогудел в центре отъезжающий автобус. Значит, половина восьмого, поторопись, начальник.

Ручьев натянул тренировочное трико, взял полотенце и босиком, ощущая ступнями прохладу росной еще травки-спорыша, побежал проулком к дому.

Люда ушла, в магазин за молоком, на кухне хозяйничала мать.

— Долгонько заряжаешься, Толя, — подстегнула она. — Давай по-быстрому завтракай, а то к восьми не успеешь. Начинать первый день с опоздания не резон.

— Я еще не брился, Юрьевна.

— Тогда не успеешь. Как же без завтрака?

— В буфете перехвачу.

Он наскоро побрился заводной механической жужжалкой, переоделся в светлый костюм, подтянул перед зеркалом узел галстука и, чмокнув мать в морщинистую щеку, побежал.

— Толя, а сигареты! — Юрьевна метнулась из прихожей к столу, где лежали вместе с зажигалкой две пачки «Ароматных».

Ручьев вернулся, взял у ней дымовое хозяйство, рассовал по карманам.

— Ох, Юрьевна, завязывать надо с куреньем, завязывать. Вот склероз уж начинается и вернуться пришлось — пути не будет.

— Не велик путь. Веришь, как старая бабка, в разные приметы.

Ручьев улыбнулся, похлопал ее по плечу и выскочил на улицу. Перед ним метнулась черная кошка, Ручьев свистнул ей вслед и поспешил на комбинат.

Дощатые тротуары уже скрипели и стучали под градом торопливых шагов рабочего люда. Служащие районных учреждений побегут часом позже, к девяти.

В проходной его с поклоном встретила Антиповна — увидела нового директора в окошко и уважительно вышла из-за своей застекленной загородки.

— Час добрый тебе, Анатолий Семеныч! — И обеими руками отворила тяжелую, на тугой пружине, внутреннюю дверь во двор.

— Спасибо, Антиповна.

Ручьев шагнул через порог, и тут дверь вырвалась из рук старушки и с размаха хлопнула директора по спине. Падая во двор, он успел вытянуть перед собой руки, но все же больно ударился правым коленом и рассек левую ладонь. Поднявшись, смущенно огляделся, — во дворе, к счастью, никого не было, — пососал лопнувшую грязную ладонь, полизал, сплюнул кровь под ноги. Двор, неровно замощенный битым кирпичом и щебнем, был в буграх и ямках, упадешь без подталкивания. Надо в ближайшее же время устроить воскресник, пригласить дорожников и заасфальтировать весь двор.

Виноватая Антиповна ахала в дверном проеме:

— Прости, христа ради, старую, не осилила. Вишь, какая у ей пружина, молодые чуть держат. Прости, сынок.

— Не прощу, — сказал Ручьев. — У тебя же Михеич мастер на все руки — он что, не мог снять эту пружину?

— Как не мог — сымал, да Едалий Дейч опять заставлял на место ставить. Во всем, говорит, крепость должна быть, сила. Чтобы слабые люди тут зря не шемонались. [19]

— Тьфу, глупость какая!

19

То же, что и «шастали». Эти старики всегда засоряют язык разговорными шобонами. Шобоны (употребляется только в мн. ч.) — старые вещи, барахло, ветошь, обноски.

Ручьев взял у старухи косарь, которым она скоблила здесь некрашеные полы, отогнул гвозди и снял увесистую пружину. Такую не на дверь, а на тракторный амортизатор ставить можно. Забросив ее в угол двора, захламленный железным ломом, отправился в контору.

В предбаннике между кабинетами директора и первого зама его встретила праздничная Дуся. Огненно-рыжие волосы распущены по плечам, в легкой открытой кофточке, в коротенькой юбке, длинноногая, юная, она выскочила к нему из-за стола с сияющими громадными глазами — вот я какая у тебя секретарша, Анатолий Семенович, я достойна тебя, давай любые задания, высказывай любые желания, требуй что хочешь, все сделаю!

Пожалуй, это было слишком, тем более что сбоку сидел каменной глыбой полувоенный Башмаков в яловых сапогах и в строгой фуражке, держал на коленях красную папку и глядел на них с презрительной улыбкой.

Да, Дусенька, это слишком, но Ручьев слегка поклонился ей и поздоровался с веселой сердечностью:

— Доброе — утро, Дуся. Ты сегодня не просто прекрасна — ты обворожительна!

И Дуся зарделась, победно срезала взглядом дремучего Башмакова, так и не научившегося здороваться по светским правилам, сделала полушутливый реверанс:

— Здравствуйте, Анатолий Семенович! А к вам уже посетитель. Примете или подождет? — И села за машинку, не глядя на побагровевшего Башмакова.

— Приму, — милостиво обронил Ручьев. — Доброе утро, Гидалий Диевич. Проходите, пожалуйста. — И распахнул правую дверь с табличкой «ДИРЕКТОР Г. Д. БАШМАКОВ».

Тот гневно вскочил.

— Я вам не посетитель, понимаешь. Я, извини-подвинься, еще директор. — И папкой — в табличку на двери: — Вот когда подпишу приемо-сдаточный акт, понимаешь, коуш замените табличку… Грубиянка, понимаешь, бесстыдница, выставила голые, извини-подвинься, ляжки и командует…