Голубая кровь

Аддон выразил сочувствие своему царю, но продать кольцо отказался. Менять его тоже ни на что не захотел, а на настойчивую просьбу подарить драгоценность опечаленному повелителю отвечал, что боги не любят тех, кто подаренное от чистого сердца отдает в другие руки.

— Красиво? — Аддон перехватил восхищенный взгляд прорицателя.

— Великолепно. Этот перстень достоин не только царя, но и любого бога.

— Не говори так — боги ревнивы и могут подумать, что мы кичимся перед ними своим жалким богатством.

— Не все боги одинаковы, — улыбнулся Каббад, — Ты не ответил, зачем писать письмо, которое не станешь отправлять?

— Для очистки совести, — сказал Кайнен. — Впервые в жизни всерьез подумалось, что меня могут убить. И я не хотел бы умереть, не обеспечив будущее своих родных и близких. Конечно, Баадер может и не выполнить мою последнюю волю, но это будет уже его преступление. Мои дети не пропадут — вон какие стали: красивые, сильные, не похожие на меня…

Каббад безмолвствовал.

Он умел молчать так, что собеседник видел: прорицатель все понимает, все чувствует и сопереживает и только потому не хочет ничего говорить. Каббаду рассказывали такие вещи, о которых не любили вспоминать даже наедине с самим собой.

— Потому что мне снятся странные сны, — продолжил Аддон, будто бы именно о снах они и говорили друг с другом на протяжении нескольких последних литалов.

— Какие? — спросил прорицатель. Заметно было, как он встревожился.

— Безумные, но завораживающие, словно ожившая поэма. Представляешь себе — жемчужно-серый рассвет, высокий холм, трава в росе. На вершине сидит юноша, почти мальчик, красивый как бог. Он совершенно слеп, и у меня сердце кровью обливается, глядя на него. Он что-то потерял, снится мне, и теперь ищет потерянное в траве, а она высокая и густая. Он не может найти свою вещь и плачет так жалобно…

А еще снится старик, который выращивает цветы. У него богатая, но старая одежда, а на поясе висят ножны неземного великолепия. Меча в них нет. Цветы у него растут очень быстро — прямо на моих глазах. И они настолько прекрасны, что смертным их видеть не дано.

Аддон замолчал, уставившись в окно. На лице его блуждала рассеянная улыбка: кажется, он снова любовался этим садом.

— Еще что-нибудь снится? — не дал ему помечтать Каббад. — Ты помнишь другие свои сны?

— Самый страшный сон я видел сегодня ночью, — неохотно признался Кайнен. — Поэтому-то и решил написать нечто вроде последнего письма своему царю. Вот как рассказать Либине, ума не приложу. С одной стороны, нечестно скрывать от нее столь важную вещь, с другой же — ей и так несладко: кто знает, что может случиться, а тут я со своими предчувствиями. Что посоветуешь, мудрый?

— Расскажи сон, — неожиданно повелительным голосом молвил прорицатель, и Аддон, не успев даже как следует удивиться, повиновался ему.

— Мне снился необычайный воин. Я не знаю, кто он, но это наверняка был какой-то бог. Он стоял во главе отряда чудовищ, и мне показалось, что они поклоняются ему. На нем были диковинные доспехи…

Кайнен нахмурился, зябко поводя плечами.

— Рассказывай дальше, — требовательно произнес Каббад. — Это был человек?

— Нет, конечно нет. Правда, у него было человеческое туловище, но зато голова похожа на тот знаменитый череп из храма Суфадонексы. Не точно такая же, но ничего более подобного я вспомнить или придумать не могу. А рука, сжимавшая оружие — странное, я не знаю, как оно называется и существует ли вообще в нашем мире нечто подобное, — была не то серо-синего, не то серо-сиреневого цвета. Я не разобрал. Честно говоря, друг Каббад, я страстно жаждал проснуться. Слишком уж яркое было видение…

— Видение или сон?

— Откуда мне знать? — возмутился Аддон. — Это ты у нас мастер толковать сны и распознавать видения по каким-то тайным признакам. А я вообще, если хочешь знать, до последнего времени снов либо не видел, либо не запоминал. Потому-то они меня и тревожат.

— Что еще? — не стал спорить прорицатель.

— Город. Я думаю, что это был город, но руку на отсечение не дал бы. Зато я очень хорошо помню, что там были Уна, и Килиан, и Либина, и мы с тобой. Мы втроем стояли в стороне, а дети мои сошлись лицом к лицу с этим исчадием. Уна выглядела повзрослевшей, но еще более красивой, чем теперь.

Неожиданно Кайнен потянулся к стоящему на столе мекати — узкогорлому медному кувшину с чеканным узором — и отхлебнул вина прямо из него. Взял с глиняного блюда несколько вяленых рядинов, повертел в руках и снова положил обратно. Похоже, что кусок не лез ему в горло.

— Потом, — произнес он каким-то чужим, бесцветным, шелестящим голосом, — я стал тенью. Бледной такой, серой. Бедняжка Либина тянула ко мне руки, и кричала, и звала на помощь, но я уже ничего не мог сделать. Я только пел ей.

/Я пел ей старую колыбельную, как тогда, когда она была беременна Килианом, и каждый день мы боялись, что ей не дожить до следующего рассвета. Я пел ей песенку, которую помнил потому, что это была последняя песенка, спетая мне матерью. Она глупая и смешная. Либина всегда так сладко засыпала под нее, хотя голос у меня — только колыбельные распевать. Тебе незачем знать об этом, Каббад. Все-таки я командир этой крепости. Мне не к лицу…/

— Ты пел ей, — подсказал прорицатель, нарушая затянувшуюся паузу.

— Но она не слышала меня, потому что я был где-то очень далеко, — глухо отозвался Аддон. — Мне суждено погибнуть, не разубеждай меня, я в этом уверен. Вот и написал Баадеру.

Понимаешь, Каббад, я — воин. Я очень хороший воин, но не мастер говорить. Когда в храме Суфадонексы старый хрыч с блестящей лысиной читал нам риторику, я не слушал его. Его было просто неприлично слушать мне, молодому, здоровому парню, уделом которого были победоносные сражения и кровавые битвы. Может, я и жалею о своей глупости, но уже поздно. И оттого я не имею возможности рассказать тебе, что же мне снилось. Это словно, — он пощелкал пальцами, как делал всегда, когда его не понимали молодые неопытные воины, — словно аромат цветов, который носится над лугом. Или вот еще — когда идешь по лесу и вдруг слышишь запах свежей воды, а потом и легкое журчание. Оно еще только угадывается, но ты уже знаешь, что ручей недалеко. Понимаешь?

Каббад серьезно кивнул.

— Вот так и с этими снами. В них дышала смерть. В них витала тень ужаса, отчаяния и безнадежности. В них я видел будто бы конец одного мира и начало другого.

— Только одно могу сказать наверняка, — после паузы произнес прорицатель. — Эти… картины — они вовсе не к твоей скорой смерти. Но это не значит, что они предвещают что-то хорошее.

— Я не хочу знать, — рявкнул Аддон, — что они в таком случае предвещают. Мне некогда тревожиться, я не имею права на то, чтобы мое глупое сердце рвалось на части от тревоги и тоски.

— А я и не собираюсь толковать твои сны, — широко улыбнулся Каббад. — Ты же знаешь, я очень плохой прорицатель.

Он почти робким движением отодвинул тяжелый занавес у входа и вышел на залитую солнцем площадку.

Глава клана Кайненов пристально смотрел ему вслед, хотя Каббада уже не было видно.

Это правда: он очень плохой прорицатель. Возможно, худший из всех известных Аддону. Поэтому-то он совершенно необходим в крепости Каин.

3