Голубчик
Шрифт:
— Интересно, каково живется удаву? — спросил Бранкадье, подчиненный Ламбержака.
— Ничего, привык, — ответил я.
— Привычка — вторая натура, — глубокомысленно изрек Ламбержак.
Я сухо подтвердил:
— Именно. Кем быть — распоряжается случай, а там уж выкручивайся как знаешь.
— Приспособление к среде, — сказал Ламбержак.
— Приспособление — это и есть среда, — поправил я.
— А что они едят? — спросил Бранкадье.
Тут я заметил, что Лотар и мадемуазель Дрейфус пошли на кухню. Смотрят в холодильнике, что я ем!
Я застыл в немом негодовании.
Удавы не нападают на человека.
Все же я не выдержал и ринулся на кухню.
Юнцы в гостиной у меня за спиной так и прыснули. Мадемуазель Дрейфус искала в шкафу чашки. Я встал рядом, сложив руки на груди и улыбаясь с видом презрительного превосходства.
— Я спущусь и буду ждать вас в машине, — сказал Лотар. — А то она ненадежно припар кована. Пока. Ваш удав очень мил. Я с удовольствием на него посмотрел. До понедельника, месье…
Я ясно расслышал непроизнесенное «месье Голубчик».
— … месье Кузен. И спасибо. Удав в домашних условиях — это так интересно.
Мадемуазель Дрейфус закрыла шкафчик. Естественно, больше чашек у меня не было — дома я считаю не больше чем до двух. И я не понимал, почему она на меня так смотрит.
— Мне, право, очень неприятно, — сказала она. — Поверьте. Так получилось. Они тоже захотели посмотреть на удава…
Мадемуазель Дрейфус опустила густо поросшие ресницами глаза. Она едва не плакала. Описан случай, когда потерпевший кораблекрушение матрос трое суток погибал в открытом море и все-таки был спасен. Главное — не захлебнуться. И я жадно глотал воздух. А мадемуазель Дрейфус все стояла, опустив глаза, на грани моих слез. И тогда…
Тогда я горько усмехнулся и распахнул холодильник.
— Пожалуйста. Смотрите, если хотите.
Яйца, молоко, масло, ветчина. Все как у людей и с равным правом. Масло, яйца, ветчина — среднестатистический рацион. Правда, живых мышей я не ем, не привык, еще не настолько приспособился. Если я и ошибка, недоразумение, которое подлые негодяи хотят устранить, то чисто человеческого свойства.
Дверца закрылась, и я снова сложил руки на груди.
— Где же ваш удав? — тихонько спросила мадемуазель Дрейфус.
Она хотела сказать, что мне не надо ничего доказывать и нечего оправдываться, моя человеческая природа для нее не подлежит сомнению, и она понимает, что я не удав.
Мы вернулись в гостиную.
По дороге случилось невероятное.
Она пожала мне руку.
Я понял это не сразу, поначалу списав на несчастный случай, каприз праздной конечности, вне всякой связи с системой священного права.
Порог гостиной мы переступили в мире и согласии.
Ламбержак и Бранкадье, склонившись над креслом, разглядывали Голубчика.
— Он прекрасно ухожен, — сказал Ламбержак. — Это ваша заслуга.
— И давно у вас эта страсть к природе? — спросил Бранкадье.
— Не знаю, — уклончиво ответил я, не опуская скрещенных на груди рук. — А что? Мечтать ведь, кажется, никому не возбраняется.
И, поднимая голову все выше, а руки стискивая все крепче, прибавил:
— С природой все не так просто.
— Конечно, проблемы среды, — подхватил Ламбержак. — Виды на грани истребления нуждаются в защите.
— Вся надежда на фактор ошибки, — вымолвил я, но объяснять не стал — все равно они бессильны.
— Многие обезьяны, киты и тюлени тоже под угрозой, —
сказал Бранкадье.— Да уж, забот невпроворот, — подтвердил я с самым серьезным видом.
— А некоторые уже почти не существуют, — сказал Ламбержак.
Я проглотил намек не моргнув глазом.
— В общем, есть над чем потрудиться. — Ламбержак потер руки, будто собираясь закусить, и, сверкнув пробором, выпрямился.
— Похвально, очень похвально, — сказал он, глядя мне в лицо. — Видно, что вы-то не сидите сложа руки.
А я как раз изо всех сил сжимал сложенные на груди руки, пока не стало жарко. Руки — ведущий орган для поддержания душевного комфорта.
Я безмолвно овладевал высотой положения. Если бы не разбитые сердца несчастных салфеток, вышел бы вообще без потерь. Но они мучительно краснели вместе с беззащитными ландышами, и я никак не мог прикрыть их.
Мадемуазель Дрейфус, отойдя к окну, где посветлее, наводила красоту. Она ждала, чтобы лишние ушли, но те и в ус не дули. Ничего не поделаешь: среда всегда окружает, осаждает и досаждает.
Пользуясь случаем, замечу невзначай, но с чувством: моя заветная мечта — видоизмененный язык. Небывалый, с безграничными возможностями.
В этой же связи из другой области: каждый раз, когда я прохожу по улице Соль мимо мясного магазина, мясник подмигивает мне и тычет кончиком ножа в разложенные на витрине безмолвные красные куски. Ему-то что, мясникам к бойне не привыкать, а я… Я ощущаю острую нехватку английской флегмы. Вид онемевших языков на мясном прилавке заставляет громко роптать мое чувство справедливости и оживляет убитого горем попугая в глубине корзины. Пример с попугаями весьма показателен в силу природной ограниченности их выразительных средств скудным, однообразным, принудительным языком. В результате: забитость и подавленность на самом дне корзинки. Вы скажете, на свете есть поэты и они героически борются со всеобщей избитостью, однако их не воспринимают всерьез ввиду незначительных тиражей и мощного отвлекающего действия средств массовой информации. Исключение составляет советская Россия, где поэтов неукоснительно искореняют как недопустимое отклонение от нормы, наносящее урон поточному производству абортов и производной от него цивилизации.
Ну, а этого нашего мясника я особенно опасаюсь: всему кварталу известно его пристрастие к деликатесам.
Мадемуазель Дрейфус спрятала помаду в сумочку, щелкнула замочком и протянула мне руку. На Голубчика она даже не взглянула. Чернокожие болезненно относятся к намекам на свое происхождение, им сразу мерещатся джунгли, обезьяны, расисты и все такое прочее. Между тем низшей расы не существует, хотя бы потому, что ниже некуда.
— К сожалению, мне пора, я опаздываю. До понедельника. Спасибо, что зашли.
Подозреваю, что последнюю фразу благовоспитанно проговорил я сам.
Ламбержак потрепал меня по плечу и сказал:
— Приятно взглянуть на такое. Вы правильно делаете, что поддерживаете связь с природой.
— Похвально, очень и очень похвально, — покровительственно изрек Бранкадье.
— Спасибо. Увидимся в понедельник, — повторила мадемуазель Дрейфус.
— На днях, — уточнил я, не желая связывать себя словом.
Все трое вышли и остановились у лифта, я же закрыл за ними дверь, но, прежде чем захлопнуть ее окончательно, помедлил. Не так уж мне хотелось знать, что они скажут, но было поздно.