Голубчик
Шрифт:
— Давайте как-нибудь в выходной сходим вместе в Лувр, хотите?
Он испугался еще больше. Я его заворожил, это ясно. Классический случай. Он сидел, а я ходил кругами, как бы невзначай подступая к нему все ближе, целых полчаса я кружил, а он следил за мной с неотрывным интересом. По натуре я привязчив. И всегда испытываю потребность кого-нибудь опекать, с кем-нибудь делиться. А чем комиссар полиции хуже кого-нибудь другого? Правда, у него был смущенный вид, может, оттого, что я ему нравился. В таких случаях люди отводят глаза. Как от нищего бродяги. Взглянуть прямо неловко, вот и смотришь в сторону. Однако еще великий французский поэт Франсуа Вийон предсказывал: «О люди —
4
Первая строка из «Баллады повешенных» Франсуа Вийона.
Комиссар встал:
— У меня обед.
Открыто пригласить меня пообедать он не осмелился, но я уловил его мысль. Я взял карандаш, бумагу и написал свое имя и адрес: может, как-нибудь заглянет патруль.
— Мне было бы приятно. Полиция обнадеживает.
— У нас туго с кадрами.
— Понимаю, самому, бывает, туго приходится.
Комиссар поспешно пожал мне руку и отправился обедать. Я намеренно выделяю обед, чтобы подчеркнуть, что я не сбился и продолжаю начатую тему о «яствах земных».
Итак, предстояло отыскать другую пищу для Голубчика: скармливать ему мышей и морских свинок я не мог — мне делалось дурно. У меня вообще очень чувствительный желудок Все это я и изложил отцу Жозефу. Как видите, я необыкновенно последователен, и это главная моя беда.
— Я не способен накормить его. При одной мысли, что несчастная белая мышка будет проглочена, меня мутит.
— Кормите серыми, — предложил священник.
— Серые, белые — все равно тошнит.
— Накупите их побольше. Тогда перестанете различать. Вы так относитесь к ним, пока берете по одной особи. Обособляете. А возьмите безликую массу — острота поуменьшится. Вблизи видна личность. Недаром убивать знакомых всегда труднее. Я знаю, что говорю, — во время войны служил капелланом. Издалека, когда не видно, в кого стреляешь, гораздо легче. Летчики, например, сбрасывают бомбы и мало что чувствуют. Поскольку смотрят с большой высоты.
Он задумчиво помолчал, сделал затяжку-другую и продолжал:
— Ну, а в общем, ничего не поделаешь. Таков закон природы. Каждый жрет что ему по нутру. Голод не тетка…
И он тяжело вздохнул, вспомнив о голодающих всего мира.
В мышах особенно трогательна невыразимость. Им тоже внушает страх окружающий мир, но все их выразительные средства — пара глазок-бусинок. Мне же для этой цели служат великие писатели, гениальные художники, композиторы.
— Как это прекрасно выражено в Девятой симфонии Баха, — сказал я.
— Бетховена.
Ну, достанут они меня, консерваторы твердолобые!
— Мне больно за всех: за белых, серых — каких угодно.
— Ну, это уже больное воображение. К тому же, помнится мне, удавы не пережевывают пищу, а заглатывают целиком. Какая же тут боль!
Мы явно не понимали друг друга. Но вдруг аббата осенило.
Не можете сами — наймите кого-нибудь, пусть кормит пашу тварюгу, — сказал он.
Меня взяла оторопь: почему я сам не дошел до такой простой мысли! И сразу всколыхнулся комплекс. Нет, у меня явно что-то не в порядке.
Я сидел как дурак и хлопал глазами. Проще ведь некуда. Колумбовы яйца — вот чего мне не хватает.
Наконец я оклемался и сказал:
— Я говорю о боли не в физическом, а в моральном смысле, имея в виду сострадание.
— У вас его скопилось через край, — сказал отец Жозеф. — В избытке. От избытка вы и страдаете. По-моему, месье Кузен, нет ничего хорошего в том, что вы расходуете запасы не на ближних своих, а на удава.
Взаимопонимание
убывало.— Страдаю от избытка?
— Вас переполняет невостребованная любовь, но, вместо того чтобы поступать как все люди, вы привязываетесь к удавам и мышам.
Протянув руки поверх лежащего на столике счета, он взял меня за плечо и сказал:
— Вы неважный христианин. Надо уметь покоряться. Есть вещи непостижимые, недоступные нашему разуму, и их следует принимать. Это называется смирением.
Я вдруг с симпатией подумал о нашем уборщике.
— Сделать удавов привлекательными, а мышей неуязвимыми невозможно, месье Кузен. Вы направили естественные чувства не в то русло, и это не доведет до добра. Женитесь-ка на простой работящей девушке, заведите детишек и увидите: вы и думать забудете о законах природы.
— Что же это тогда за жена! Мне такой не надо, отец мой. Сколько я вам должен? — Последнее относилось к официанту.
Не сговариваясь, мы с аббатом встали и пожали Друг другу руки. Рядом посетители играли в механический бильярд.
— Впрочем, практически решение вашей проблемы найдено, — сказал аббат. — У вас есть прислуга? Пусть она раз в неделю и покормит удава в ваше отсутствие. Он замялся, не желая быть назойливым, но не удержался и напоследок добавил:
— Не забывайте, в мире умирают с голоду дети. Думайте о них время от времени. Это пойдет вам на пользу.
Он сокрушил меня этим ударом и оставил на тротуаре, рядом с раздавленным окурком. Я пошел домой, лег и уставился в потолок. Мне так не хватало дружеских объятий, что я готов был удавиться. На мое счастье, Голубчик замерз — я сам коварно перекрыл отопление именно с этой целью, — приполз и обвился вокруг меня, блаженно мурлыча. Удавы, конечно, не мурлычут, но я успешно делал это за него, помогая ему выразить удовольствие. Получался диалог.
На другой день я примчался на работу на час раньше, чтобы застать уборщика, просто поглядеть, что у него написано на лице, но мне не повезло. Экспедитор у входа сказал, что парнишки нет, он на тренировке. Спрашивать, что за тренировка, я не стал — зачем знать лишнее.
А на обратном пути в метро выбрал, по обыкновению, приличного, внушающего мне уверенность в себе человека и подсел к нему. Он почувствовал неудобство — вагон-то был наполовину пустой — и сказал:
— Вы не могли бы пересесть, места, кажется, хватает?
Так всегда. Людей стесняет близость.
Как-то раз вообще получилось смешно: мы с другим приличным господином вместе вошли в абсолютно пустой вагон на Венсенской линии и сели рядом. Минуту-другую терпели, а потом встали и пересели на разные сиденья. Все тот же комплекс! Я ходил к специалисту, доктору Пораду, и он сказал, что страдать от одиночества в большом городе, где трутся и толкутся с десяток миллионов человек, вполне нормально. В Нью-Йорке, я читал, есть особая телефонная служба, куда можно обратиться, когда начинаешь сомневаться, правда ли ты есть на свете. Женский голос подбадривает, уговаривает жить дальше. А в Париже снимешь трубку, так не только слова доброго не услышишь от почтово-телеграфного ведомства, но частенько и гудка не добьешься. Наши мерзавцы хладнокровно выкладывают вам всю правду: вы пустое место, на вас даже гудка жалко. А еще нападают на бордели — видите ли, защищают человеческое достоинство, как будто оно помещается в гениталиях. Всему виной политическое чванство. Не мне судить, что хорошо и что плохо для свободного развития абортариев, и критиковать общественные установления. Сидя внутри, смотреть со стороны неудобно. Я всего лишь стараюсь собрать максимум информации для возможных в будущем изысканий. Так всегда бывает: пройдет время, и ученые займутся выяснением и объяснением что да почему.