Голубое марево

— Мясо ешьте, — сказал Омирбек.

— Это зимовье совсем вроде обветшало, — поглядел Тлеукен вокруг. — Вон матица-то как выгнулась. Как бы не сломалась в один прекрасный день.

Токмет тоже поглядел на потолок.

— И балки погнулись, едва держатся, — покачал он головой. — Износились. Летом починить надо.

— Когда обвалятся, вытащите наши кости, тогда и почините, — сказал Омирбек. — К чему пустые слова говорить? Сами-то вы в хорошем доме с голубой крышей живете, а нам… а нам и этого хватит. Ну, пока не остыло, ешьте мясо. Едиге, ты не гляди на них, ешь.

— Ешь, Едиге, ешь, — сказала Аклима.

— Апа! — позвал Тлеукен. — Вода ваша что-то больно холодная, не надо мне, отнесите обратно. — Он подмигнул ей. — Но только не вылейте, после нас гости выпьют.

— Ну, поехали! — поднял Токмет голову.

— Поехали, — сказал Тлеукен.

— Бисмилла…

— Иррахман, иррахим… [62]

— Прости их, всевышний, — подняла глаза к потолку Аклима.

— Бесового вашего деда в душу! — выругался Омирбек.

62

Милостивого, милосердного…

— Вкуса нет, — сказал Токмет, поднося к носу полную горсть мяса и нюхая его.

— И мне так кажется, — протянул к блюду руку Тлеукен.

— Чем больше пьешь, тем лучше идет, родимая.

— После четырех-пяти стаканов водой отдает, — подхватил Тлеукен.

— Ешьте, легче будет, — сказал Омирбек.

— Ешь, Едиге, — посмотрела на мальчика Аклима.

На улице послышался звонкий лай собаки. Тут же к нему прибавился другой — поглуше и пониже.

— Возьми, эй, возьми! — закричала Аклима.

— Ого! — сказал Омирбек. — Сильнее кричи. Тот волк, что твой голос услышал, во второй раз близко к нам не подходит.

Сучка на улице так и заливалась, не прерываясь ни на мгновение. Чувствовалось, что она не стоит на месте, а суетливо бросается то в одну, то в другую сторону. Ну, а породистый самец, кажется, и не подумал еще даже подняться — лежит, как лежал. Лишь взлаивает лениво. Но лай его — не суетливый лай сучки, а грозный рык.

— Снова пришел. — Омирбек вытер руки о салфетку, оперся о пол и встал. — И поесть не даст. Серый тут один с самой осени околачивается, вынюхивает, что бы урвать, но мы пока еще целы…

Накинув на себя купи, который лежал у него под локтем, он снял висевшее над порогом видавшее виды ружье шестнадцатого калибра и вышел. Спустя некоторое время раздался слабый бухающий звук. «Пороху мало», — подумал Едиге. Умолкшие было в момент выстрела, собаки теперь уже обе залились яростным возбужденным лаем и понеслись куда-то в сторону. Донесся подбадривающий крик побежавшего за ними Омирбека. Потом и лай, и человеческий голос вновь приблизились — и смолкли, будто их обрубили. Со скрипом открылась наружная дверь. Было слышно, как учащенно дышит Омирбек, как он обколачивает, стуча одной ногой о другую, снег с сапог.

— Ну как, попал? — спросил заметно протрезвевший Токмет, не успел Омирбек появиться в дверях.

— Если с каждым выстрелом попадать, волков в этих краях не останется. Лучше бы спросили, увидел ли я его! — Взобравшись к столу, Омирбек медленными движениями свернул купи и снова подложил его под локоть. — Пальнул, в общем, в ту сторону, куда собаки лаяли, а если б и увидел, то даже на расстоянии от тёра до двери не попал бы.

— Батюшки, да ведь легенды люди про вас рассказывают — дескать, отличный вы стрелок, — сказал Тлеукен.

— Не смейтесь, и ваш черед придет, — сказал Омирбек. — Думаете, такой уж я стрелок, раз ружье держу! Лишь бы зверя пугнуть.

— Но если все же повезет…

— Не повезет, — прервал его Омирбек. — Вместо свинца я туда конского навозу побольше наталкиваю. Так огнем из дула и полыхнет. Зверь увидит — в ту ночь больше не является. Только вот каждый-то день стрелять не будешь. Осенью сюда скупщик шкур Секербай приезжал, патронов и пороху у него было завались, так не продал, проклятый, — охотничьего билета, говорит, у тебя нету. Была у меня лисица, тымак себе хотел сделать — отдал задаром да еще и умолял на лишнюю горсточку пороха расщедриться. Как ни берег, а вот кончается. Был бы загон прочный, так не о чем бы и думать, а тут боюсь, как бы серый через крышу не залез. Только вот на собак наших и рассчитываем.

— Ничего, — сказал Токмет, — В будущем году переведу тебя на одну из новых зимовок.

— А сюда какого-нибудь другого беднягу воткнешь?

— И это зимовье будет починено.

— Починится, ага! — подхватил Тлеукен.

— Как будто я не слышал этих слов, — махнул рукой Омирбек. — И в прошлом году говорили то же. Облагодетельствовали, в общем.

— Ребята устали в дороге, не тронь их, — сказала Аклима. — Пусть мяса поедят.

— Сыты! — развел руками Тлеукен.

— Не идет что-то, — подтвердил Токмет.

— Бульону вот выпейте, а сейчас и чай будет, — сказал Омирбек.

— На чай у нас времени нет, — сказал Токмет.

— Токмет-жан! Да переночевали бы уж! — уговаривающе сказала Аклима.

— Не задерживай, старуха! От работы отвлекаешь джигитов! — прикрикнул Омирбек.

— Едиге! Конь твой остывает еще, так поедем с нами, что ли! — посмотрел Токмет на мальчика.

— Конь его в сенях, к стенке прислоненным стоит, — засмеялся Омирбек. — Животное такое, что и сена не ест, и воды не пьет.

— Лошади нет. Я на лыжах, — объяснил Едиге.

— Ай-я-яй, как же так: а когда мы в ваши края ехали, отец твой говорил, что лошадь за тобой отправит! — воскликнул Тлеукен.

— Домой очень захотелось, вот и не стал лошадь ждать, — сказал Едиге.

— Ничего, — возразил Токмет. — Привяжем к тороке веревку, за конец возьмешься — только скользить и останется.

— И без веревки вашей дойду, — отрезал Едиге. — Утром рано выйду, три-четыре часа — и буду на месте.

— Дом твой по пути, неловко оставлять тебя, подсаживайся тогда к кому-нибудь сзади, — сказал Токмет.

— Оставим тебя — Маке нам еще голову проломит, — потрогал свой бритый череп Тлеукен.

— Ни к кому я подсаживаться не буду, — снова отрезал Едиге.

— Тяжелый характер, — сказал Токмет. — Говорили, что своенравный — выходит, правда.

— Так ведь старика же Маке сын, — сказала Аклима.

— Не мучьте мальчика по-пустому, — подал голос Омирбек.

— Выходит, мы его на дороге оставили, — сказал Токмет.

— Люди прослышат — в глаза от стыда им глядеть не сможем! — заохал Тлеукен.