Голубое Сало

– Что? – рассеянно прищурил глаза Сталин.

– За правду. Тост Анастаса за правду, – напомнил Молотов.

Сталин внимательно посмотрел на него:

– А что такое правда?

– Правда? – засмеялся, обнажая большие белые зубы Молотов, – Это – правда!

– Ну, а все-таки? – смотрел ему в глаза Сталин.

– Правда… это то, на чем мир стоит, – серьезно ответил Молотов,

Сталин брезгливо вздохнул и повернулся к гостям:

– Кто-нибудь может дать точное определение правды? Все молчали.

Сталин подождал минуту, поднял бокал:

– Не стоит пить за то, что не определимо.

– За что же тогда? – осторожно спросил князь Василий.

– Хватит этих тостов, – сказал Сталин и молча выпил. Все последовали его примеру.

– Замечательное вино! – причмокнул от удовольствия Шостакович. – Одного не могу понять – сколько раз был на западе, никогда не видал в тамошних винных магазинах наши грузинские вина. Никогда! Почему плутократы не продают их?

– Буржуи любят французские вина, – заметил Микоян, отправляя в рот сочный кусок свинины.

– В крайнем случае – итальянские и испанские, – кивнул Эйзенштейн.

– У плутократов вкус испорчен католиками. У них же в причастии – только сухие вина. А у нас – сладкий «Кагор»! – откликнулся Каганович.

– Поэтому они и полусладкого шампанского терпеть не могут, – пробормотал Берия.

– Но все-таки это странно, товарищи, – Шостакович поднял пустой бокал, и парень в красной рубахе тут же наполнил его. – Такое вино – и не пить?

– Все дело в сахаре. Только в сахаре. Грузинский виноград слишком сладкий для плутократов, – жевал Каганович. – У них у всех диабет!

Гости засмеялись.

– Дело вовсе не в сахаре, – проговорил Сталин, разрезая свиное ухо.

– А в чем же, товарищ Сталин? – спросил Шостакович.

– В 46-ом я угощал де Голля превосходным «Ахашени». Выпили с ним одну бутылку, начали другую. Why not, fuck you slowly? Наконец допиваем вторую. Приносят третью. И де Голль спрашивает: «Иосиф, что это за вино?» Я говорю: «Ахашени». Тебе не нравится?» – «Да нет, – говорит, –мне-то как раз нравится. Но оно никогда не понравится французам». – «Почему?» – спрашиваю. «Потому что у него привкус крови». На том и расстались. О сахаре этот Couillon de Couillon ничего не сказал. На каждое Рождество я посылаю ему ящик «Ахашени». А он мне – ящик своего любимого бургонского «Chardonnay».

– Чего ждать от этих лягушатников! – махнул ножом Каганович.

– А от пархатых? – спросил Сталин и захрустел ухом.

– Иосиф, я, между прочим, – еврей, – неловко улыбнулся Каганович.

– Я тоже, – ответил Сталин. – Но только наполовину. Маленков, что у нас со сталью?

– В каком смысле, товарищ Сталин?

– Вот в таком, – Сталин взял с тарелки недоеденное свиное ухо и показал Маленкову.

Все смолкли. Только Толстой, не обращая ни на кого внимания, остервенело кромсал, совал в рот и жадно жевал свинину, чавкая и бормоча что-то нечленораздельное.

Маленков вытер губы салфеткой, встал:

– В первом квартале наши домны выдадут не менее двух миллионов тонн стали, товарищ Сталин. Сталин молча разглядывал свиное ухо.

– Интересно… – проговорил он после затянувшейся паузы. – Вот это – жареное свиное ухо. Если посмотреть с нормального расстояния. А если приблизить его совсем к глазу… – он поднес ухо к своим пристально блестящим глазам,– тогда человек может и не знать, что это всего лишь жареное свиное ухо… Здесь открывается такой поразаительный ландшафт… горы какие-то… плавные горы… словно их кто-то оплавил… может там взорвали водородную бомбу? – он поднял голову – Сахаров! Вы же работали над водородной бомбой?

– Да, товарищ Сталин, – кивнул Сахаров. – Мы с Курчатовым.

– А где Курчатов? Умер?

– Он… жив, товарищ Сталин.

– Почему?

– Что? Я …не понимаю… – заморгал Сахаров.

Сталин внимательно посмотрел на Сахарова и протянул ему ухо:

– Возьмите.

Берия передал ухо Микояну, тот – Ворошилову, Ворошилов – Кагановичу, Каганович – Ландау, Ландау – Сахарову Сахаров взял ухо.

– Посмотрите… что там… – с тяжелым вздохом потер свои розовые щеки Сталин.

– Ну… это… ухо свиньи, товарищ Сталин… – посмотрел Сахаров.

– Посмотрите ближе, ближе, ближе… Сахаров непонимающе смотрел на Сталина.

– Посмотрите в упор, товарищ Сахаров, – посоветовал Микоян.

Сахаров поднес ухо к глазам.

– Ну, говорите, говорите! – нетерпеливо сморщился Сталин. – Что там было, кто взорвал, почему там… такие вот волны оранжевые… или это море… море окаменело… и куда девались люди… люди мирного труда…

Сахаров внимательно смотрел. Высокий лоб его покрылся испариной.

Теряя терпение, Сталин переглянулся с Берией.

– Товарищ Сахаров, расскажите просто и доходчиво, что вы конкретно видите, – посоветовал Берия.

– Я вижу… поджаренную свиную кожу, – произнес Сахаров, поднимая голову

Сталин угрюмо кивнул. Лицо его сразу как будто постарело. Он потер переносицу и посмотрел на огонь стального, стилизованного под серп и молот подсвечника. Пламя толстой красной свечи отражалось в его глазах, лучилось на бесчисленных гранях бриллиантового ожерелья, играло в светло-зеленой глубине изумруда.

Глаза Сталина наполнились слезами. Все сидели, замерев. Даже Толстой прекратил чавкать и, оттопырив разбитую нижнюю губу, тупо уставился на столбом стоящего Маленкова,

Из глаза Сталина выкатилась слеза и упала ему на руку Сталин посмотрел на свою руку, поднес ее ко рту и слизнул слезу

– Соль мира… – тихо сказал он.

Тонкие ноздри его дрогнули, слезы покатились из глаз. Он опустил лицо в ладони и беззвучно заплакал. Несколько гостей оторопело встали со своих мест, но Берия предупредительно поднял руку:

– Спокойно.

Сталин рыдал; плечи его беспомощно вздрагивали, голова тряслась, сквозь побелевшие тонкие пальцы сочились слезы.

Берия встал:

– Товарищи, я прошу вас удалиться.

Члены Политбюро и гости осторожно двинулись к выходу Молотов, решив остаться, сделал Берии знак рукой, но министр Госбезопасности непреклонно покачал головой. Молотов нехотя повернулся и последовал за остальными. Берия кивнул замершим у расписной стены слугам, они неслышно выбежали.

В зале со сводчатым потолком остались только Сталин, Берия и шестеро возле ледяной глыбы.

Берия сел рядом со Сталиным, достал портсигар и закурил.

Сталин рыдал долго. Спазмы накатывали как волны, заставляя его сгорбленную фигуру сильно дергаться или исходить мелкой дрожью.