Голубоглазый юноша
Шрифт:
– Может, нанять для папы медсестру? Тебе стало бы легче, – озабоченно предложила Джинни.
– Он заартачится. Он все еще хочет независимости. А я уже гулять с собакой его не отпускаю – он дважды ее терял. Можно ждать только ухудшения, лекарства уже не помогают так, как раньше.
Врачи предупреждали, что лекарства только временно замедлят процесс, а потом помочь делу будет уже нечем. Джинни старалась об этом не думать, и вдалеке это получалось гораздо лучше. Бекки жила с реальностью день за днем, и Джинни чувствовала себя виноватой, отчего еще больше сочувствовала сестре, когда та звонила. Вернуться в Лос-Анджелес она не могла: это было бы смерти подобно. Уехав, она больше ни разу там не появлялась, и Бекки проявляла поразительное понимание, несмотря на необходимость одной заниматься отцом. Сейчас Бекки хотела от сестры одного: чтобы она побывала дома, пока не поздно. Она пыталась дать Джинни понять
– На днях прилечу, – серьезно пообещала Джинни, хотя обе знали, что этого не случится, помешает очередное задание. – Ты-то как? – спросила она сестру. Она слышала голоса детей. У Бекки за целый день не было ни одной минутки для себя.
– Отлично. Перед Рождеством всегда кавардак, дети дома, спасу от них нет! Мы планировали взять их кататься на лыжах, но я не хочу бросать папу, так что девочки поедут с друзьями, а у Чарли новая подружка, его от нее не оторвать, и он в восторге, что мы не едем. Ему поступать в колледж, я все праздники с него не слезу!
От мысли, что племянник уже поступает в колледж, Джинни вздрогнула: как, оказывается, быстро бежит время!
– Ушам своим не верю!
– Я тоже. Марджи в январе шестнадцать, Лиззи вот-вот исполнится тринадцать. Куда сбежала от меня моя жизнь? В июне будет двадцать лет, как мы с Аланом женаты. Впечатляет, правда?
Джинни молча кивнула, размышляя. Она помнила их свадьбу, словно это было вчера. Она, шестнадцатилетняя, исполняла роль подружки невесты.
– Еще как впечатляет! Не верится, что тебе сорок, а мне тридцать шесть. В прошлый раз, помню, тебе было четырнадцать, и ты носила брекеты, а мне вообще десять!
Обе заулыбались от воспоминаний. Потом вернулся с работы Алан, и Бекки сказала, что ей пора.
– Бегу кормить его ужином. Непременно что-нибудь сожгу! Некоторые вещи не меняются: я по-прежнему никудышная кухарка. Слава богу, в Рождество мы ужинаем у свекрови. Никогда больше не прикоснусь к индейке! День Благодарения едва меня не добил.
Они были настоящей американской семьей, им было присуще все то, чего не было в Джинни.
Бекки всегда делала то, чего от нее ждали. Еще учась в колледже, она вышла замуж за школьного друга. После выпуска они с помощью родителей купили дом в Пасадене. Теперь у них было трое чудесных детей, она была образцовой мамой. Она возглавляла школьный родительский комитет, состояла вместе с сыном в «каб-скаутах», записала дочерей во все возможные кружки, помогала им с домашними заданиями, замечательно содержала дом, была превосходной женой для Алана. У них был крепкий брак, а теперь она еще и заботилась об отце, пока Джинни металась по миру, от войны к войне, от одного разоренного района к другому, пытаясь врачевать раны человечества.
Контраст между сестрами стал теперь гораздо ярче, чем когда-либо прежде, что не мешало им друг друга уважать и любить. И все же старшей сестре было трудно понять жизненный путь, избранный в последние годы младшей. Она знала причины этого выбора, однако реакция Джинни казалась и ей, и Алану чрезмерной. Они оба надеялись, что Джинни бросит скитаться, вернется домой и заживет нормальной жизнью. Несмотря на все происшедшее, они думали, что пора уже пришла, иначе Джинни окончательно изменится, станет им чужой. Бекки боялась, что процесс уже не остановить, хоть и восхищалась делом сестры. Оба чувствовали, опасаясь за ее жизнь, что ей надо, пока не поздно, покончить с каждодневным риском. Бекки была уверена, что Джинни наказывает себя, но всему должен быть предел! Как ни благородно все это звучало, двух с половиной лет в диких углах, вроде Афганистана, должно было хватить с лихвой. Ей и Алану нелегко было представить, чем Джинни там занимается. Бекки помалкивала, не желая давить на младшую сестру, но ей требовалась ее помощь в уходе за отцом. Джинни сбегала на край света, и все трудные решения, все тяжелые моменты ложились на плечи Бекки. Джинни уехала до того, как их отец стал ускоренно сдавать, и совершенно не участвовала в жизни семьи.
– Я позвоню тебе завтра, – пообещала Бекки, прежде чем повесить трубку.
Обе знали, что завтрашний день будет нелегким: это была годовщина кардинальной перемены в жизни Джинни, когда в один миг исчезло все, чем она дорожила. Каждый год она мечтала забыть об этом дне или проспать его, но где там! Вот и этой ночью Джинни не могла сомкнуть глаз, снова и снова прокручивая в голове роковую пленку, как делала всегда, мысленно перебирая несостоявшиеся варианты развития событий, гадая, почему случилось так, а не иначе, как следовало поступить вместо того, как она поступила на самом деле… Но всякий раз получалось одно и то же: она
оставалась одна, Марк и Крис гибли.Они с мужем отправились справлять Рождество к друзьям. До праздника оставалось два дня. Обещали детей и Санта-Клауса, поэтому они взяли с собой Кристофера. Джинни не видела сделанных в тот вечер фотографий; Бекки тоже тяжело было смотреть на Кристофера на коленях у Санты, когда она собирала для сестры эти снимки, детские альбомы Криса, их с Марком свадебные фотографии. Теперь все это лежало в коробках, которые Джинни так и не открыла, свалив во второй, неиспользуемой спальне своей нью-йоркской квартиры. Джинни не знала, что прислала Бекки в качестве реликвий ее прошлой жизни, потому что ей не хватало духу взять их в руки.
Джинни и Марк были золотой парой, телезвездами. Она была репортером и работала в прямом эфире, он был популярнейшим телеведущим. Красавцы, безумно друг друга полюбившие, они поженились, когда перед 29-летней Джинни открывалась блестящая карьера, а Марк уже был звездой. Через год родился Крис. У них был дом-сказка в Беверли-Хиллз и вообще все, чего они могли захотеть, все друзья и знакомые по-хорошему завидовали им.
В тот вечер она посадили Криса на заднее сиденье. На трехлетнем мальчугане был красный бархатный костюмчик и клетчатый галстук-бабочка. Ему не терпелось взгромоздиться на колени к Санте. Марк выпил с мужчинами у бара бокал вина. Потом Джинни доверила сына мужу и тоже выпила вина. Почти все родители держали бокалы, у всех было праздничное настроение. Никто не напился допьяна, Марк тоже был, на взгляд Джинни, в порядке, когда они повезли Криса домой, чтобы уложить спать. Потом она тысячу раз повторяла, что не подозревала, что Марк был пьян, как будто это что-то могло изменить… Вскрытие показало, что содержание алкоголя в его крови превысило верхнее значение нормы – не сильно, но достаточно, чтобы повлиять на рефлексы и замедлить реакцию. Пока она не спускала глаз с Криса и болтала с другими мамашами, он, очевидно, опрокинул больше одного бокала. Зная, каким ответственным человеком был Марк, Джинни не сомневалась, что он не считал, что превысил норму, иначе передал бы руль ей или вызвал бы такси.
По пути домой, на трассе, под начавшимся дождем они вылетели на встречную полосу и столкнулись в лоб с восьмиосной фурой, расплющившей автомобиль. Марк и Крис умерли на месте. Джинни месяц пролежала в больнице с переломом шейного позвонка и обеих рук. Чтобы достать ее из машины, спасателям пришлось резать металл. Джинни не сказали, что стало с сыном и с мужем, она узнала об этом на следующий день от Бекки, проведшей в больнице целые сутки. В одно мгновение прервались три жизни: их и Джинни. Больше она в свой дом не возвращалась, велев Бекки избавиться там от всего, кроме того немногого, что та потом собрала и отослала сестре в Нью-Йорк.
Пока заживала шея, Джинни жила с Бекки. Ей невероятно повезло. Перелом произошел достаточно высоко, Джинни не парализовало, хотя она целых полгода носила ошейник-ортез. Она уволилась с работы, сторонилась друзей, никого не желала видеть. Она не сомневалась, что сама виновата в трагедии: не надо было пускать Марка за руль. В тот вечер она решила, что они с мужем выпили всего по бокалу вина, потому что Марк редко выпивал больше; а сама она не любила ездить по шоссе в темноте. Ей не пришло в голову спросить его, сколько он выпил, ведь он выглядел вполне трезвым. Потом она мучила себя: спросила бы – села бы за руль сама, и тогда Марк и Крис остались бы живы… Бекки знала, что сестра ни за что себя не простит, что бы кто ни говорил. Ничто не могло изменить факта: муж и трехлетний сын Джинни были мертвы.
Она переехала в Нью-Йорк в апреле, ни с кем не попрощавшись, и потратила месяц на поиск работы в какой-нибудь из правозащитных групп. Ей хотелось одного: удрать как можно дальше от прежней жизни. Бекки помалкивала о том, что знала, что сестра ищет смерти, мечтает погибнуть в одной из своих добровольных командировок – так обстояло дело, по крайней мере, в первый год. У Бекки сердце разрывалось из-за этого состояния сестры и невозможности ей помочь. Оставалось уповать на время, которое залечит ее раны и научит уживаться с тем, чего не изменить. Джинни перестала быть женой и матерью, потеряла обоих людей, которых любила больше всего на свете. Она перечеркнула карьеру, ради которой прикладывала раньше столько сил. Джинни была хорошим репортером и высоко котировалась в своей телекомпании. Она была счастливой, успешной, полностью состоявшейся женщиной, а потом, в один миг, ее жизнь обернулась наихудшим кошмаром. Джинни никогда об этом не говорила, но сестра все знала и чувствовала, потому не напирала на нее по поводу отца. Джинни и без того досталось, хватит с нее трагедий и утрат. Бекки не хватало духу требовать от нее большего, и она взвалила заботу об отце на себя, позволив Джинни рисковать жизнью в отдаленных уголках мира.