Голубые луга
Шрифт:
Федя бросился бежать.
— А тетради-то?
Пришлось вернуться, и тут их увидал Яшка. Он подошел и сказал:
— Федька, на мельницу, может, сходим? Оксана рыбное место покажет.
— Пошли! — согласился Федя.
И они сразу перебежали дорогу, чтобы подальше от школы быть, чтоб учительница не заметила.
— А вот Кук! — увидал Федя.
Кук стоял на пригорке и глядел в их сторону.
— Пошли с нами! — крикнул Яшка.
И Кук бросился догонять их.
По низкому бревенчатому мосту — его перед половодьем разбирают — ребята перебежали
Река не узнавала их. Она все всплескивала и всплескивала под размытыми берегами, будто старуха бормотала. Она была холодная, как ужинка. На середине течение морщинило отливающую железом речную гладь, и с этой мелкой ряби срывались тощие, едва приметные косицы холодного пара.
— Как зимнее дыхание! — сказал Федя.
Яшка задрал голову.
— Чего же не зимнее. Вон небо-то — совсем пустое.
— Мой папаня пятое ранение получил! — погордилась Оксана. — Слава богу, не сильное. Обещает скоро подлечиться и до Берлина дойти.
— Ты скажи, чего делать будем с учительницей нашей? — Яшка даже остановился от своего вопроса, а потом сел.
И все сели.
— Сказать ей надо, — предложил Федя.
— Какое там! Это не Клавдия Алексеевна. — Яшка кинул комок земли, и все затаили дыхание и послушали, как он булькнет.
— Давайте колоски собирать за себя и за Оксану! — обрадовался придумке Федя.
— Ярослав, а чего ты молчишь? — рассердился Яшка.
Кук вздрогнул.
— Я не знаю, как быть.
— Ты думай!
— Чего тут думать? — Яшка опять кинул в реку комок земли, и опять все послушали, как булькнет. — Я у ней в первом учился. Поучился да и остался на второй год. Она день-другой покричит, а на третий как ничего и не было. Ты, Оксана, не бойся, завтра приходи. Вот увидишь, она тебе ничего не скажет.
Оксана поднялась с земли.
— Побежала. Я одна, бегом. Дел по хозяйству много.
Ребята смотрели девочке вслед, потом опять на воду.
— У нее через неделю день рождения! — сказал Кук.
— Пятнадцатого сентября. — Яшка обеими руками, как большой парень, поправил кепку. — Подарок бы надо ей сделать.
— Давайте все вместе подарим! — загорелся Федя.
— А ты что, тоже ее любишь? — спросил Яшка.
У Феди от такого вопроса макушка вспотела. Яшке неправду сказать нельзя, а скажешь правду, может, и засмеют.
— Люблю!
— Вот и я люблю! — Яшка солидно покачал головой. — И Кук тоже любит. Мы ее двое любили, а теперь вот трое нас.
— Втроем подарок легче купить, — сказал Федя.
— А чего купить? Чего есть-то в сельпо?
— Компас можно купить.
— Матерьялу бы на платье…
— Такое большие дарят.
— Ну, мы тоже не маленькие! — нахмурился Яшка, а Кук вскочил на ноги:
— У мамы есть материя! Бордо! На платье куска этого ей не хватает… Я могу попросить.
— Попросить… — уныло протянул Яшка. — И матерьял, небось, дорогой. Сам говоришь — бордо.
— Бордо! — согласился Кук.
— У меня рубликов пятнадцать припрятано, — сказал Яшка.
— У меня семь рублей! — подхватил Кук.
— А у меня двести!
— Не привирай! — осадил Федю Яшка.
— Я не вру! — Федя не мог сказать про тридцаточки
тети Люси. — Мне давали на дни рождения, я не тратил… Вот и накопилось.— На такие деньги мы чего-нибудь на толкучке приглядим, — раздумался Яшка.
Они пошли домой.
— Как хорошо, что мы все любим Оксану! — не удержал в себе радости Федя. — Ну ведь правда?
— Выходит, что так! — согласился Яшка. — Мы еще пацанье, нам одну любить можно. Это уж потом драться будем.
Федя покосился на Яшку и зябко повел плечами: не хотелось ему ни Кука бить, ни Яшку…
— А как мы подарок будем дарить? — опять спросил Федя.
— Вынем да подарим, — сказал Яшка.
— А лучше привязать к стреле и пустить в форточку.
— Раскокаешь стекло, а попробуй его достань.
Нет, Яшка не понимал таинственного!
Когда отца брали в армию, мама научилась прясть шерсть. У нее была хорошая, легкая прялка. Засыпалось под прялку сладко. Колесо ветерки затевает: ж-жу да ж-жу-у педаль поскрипывает. Сколько раз глядел Федя на железную трубочку, через которую пряжа на катушку наматывается, совсем один глядел — никого в доме в то время не было, а все-таки ничего не высмотрел. Будто и маячило что-то, да неясно. Не удалось Феде и через прялку волшебное углядеть.
Опять пришли длинные ночи, опять мама села за прялку. Электричество не горит, солярка, наверное, на станции кончилась. Выручает верная керосиновая лампа. Керосин не чистый, вспыхивает. Оба огненных языка вытягиваются, коптят. Но Федя любит запах копоти, любит смотреть на дрожащий золотой кружок на потолке. У кого керосиновая лампа, у того своя домашняя луна.
Федя сидит, прислонясь спиной к протопленной, теплой печи.
На их класс школьная библиотекарша сегодня дала десять книжек. А Феде самую главную — «Павлика Морозова». Он ведь на первой парте сидит.
Дали книжку всего на два дня, чтоб к Октябрьской, когда третий класс будут принимать в пионеры, все успели прочитать.
Федя, конечно, знает: Павлик Морозов — пионер-герой. Его убили кулаки за то, что он был против кулаков. Убили родственники.
Вон бабка Вера тоже Феликсу и Милке про мельницу свою рассказывает, про свою хорошую старую жизнь.
— …Иван Потапыч, брат вашего прадеда Алексея Потапыча, и сам был не промах на чужое, а жену взял — колдунью, — голос бабки Веры из-за печи, как из бочки, гудит, не хочешь — будешь слушать.
— Так зачем же он колдунью взял? — пугается Милка.
— Он не знал, что она колдунья! — объясняет Феликс.
— Да ведь, конечно, не знал. А там разве поймешь? Сама-то я маленькая была. А братья как поделили мельницу, так и возненавидели друг друга. Может, Иван Потапыч и нарочно колдунью приглядел себе, чтоб братьев своих испортить. Отец у нас все время болел. А ведь молодой был. Тридцать пять для мужика разве возраст? Алевтина болезни напускала. Один раз едва отходили. Спасибо Юшке. Юродивый у нас кормился. Вот Юшка и приходил к нам отъедаться. Особенно зимой. Мать юродивых любила приваживать. Да и, слава богу, места для всех хватало: и гостей принять, и работников положить, и всяких приблудных… Вот отца схватило однажды, помирает и все. Дыхание останавливается… Тут Юшка! Бежит через комнаты к матери: