Голубые молнии

Таня по инерции прошла три-четыре шага и тоже остановилась.

Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга, не приближаясь.

— Не стыдно? — нарушила молчание Таня.

— Стыдно. — Ручьев опустил глаза, потом воскликнул с досадой: — А вам никогда не приходилось приврать? Нет?

Таня быстро подошла.

— Вы не так поняли! Я о другом. Не стыдно было убегать от меня? Вы что подумали? Вы, наверное, не очень высокого мнения обо мне? Да?

Ручьев молча пожал плечами. Они медленно пошли дальше.

— Н-е очень-то вы мне доверяете…

Ручьев не выдержал:

— Вы странный человек, Таня! Ведь мы почти незнакомы. Вас в дивизии все знают, вы знамениты на всю страну, у вас хвост поклонников. А я кто? Рядовой, да еще тринадцатый номер. Чего я мог ждать? Только насмешек. В лучшем случае…

Таня вспыхнула.

— Плохо разведка ваша работает. Собрали какие-то дурацкие сплетни. Неизвестно откуда! Погоны для меня не главное в человеке. А уж что касается насмешек, так в жизни этим не занималась!

— Чем этим? — спросил Ручьев.

Таня секунду молчала.

— Ну, насмешками, — неуверенно сказала она, — Чего вы смотрите? Нельзя так сказать — «занималась насмешками»? Да? Верно, нельзя.

И рассмеялась. Ручьев улыбался. Гроза пронеслась. Они подошли к дому.

Таня долго шарила по карманам, разыскивая ключи, пока Ручьев не толкнул плечом дверь, оказавшуюся незапертой.

За столом сидела Рена в тренировочном костюме и, отдуваясь, пила чай. На лбу у нее выступили капли пота.

Увидев входивших, Рена вскочила, чуть не опрокинув стакан.

— Ой! Пришли все-таки, — сказала она.

— Что значит «все-таки»? — нахмурилась Таня.

— Я сейчас, — засуетилась Рена, — сейчас подогрею. — Она исчезла где-то в глубинах дома и больше так и не появилась.

Чайник принесла Таня.

С гордостью вывалив в вазу какое-то сложное печенье собственного производства, разлив чай и подвинув стакан Ручьеву, она молча уставилась на него.

Некоторое время Ручьев сосредоточенно пил чай, делая вид, что не замечает направленного на него взгляда. Наконец спросил:

— Вы что так смотрите? Я себя как на этой вашей флюорографии чувствую.

— Да нет, ничего. — Таня отвела глаза. — А почему вас так часто увольняют? Вы что, образцовый солдат?

— Образцовый не образцовый, а первое место на полосе занял, вот и уволили. «Господи, нашел чем хвастаться», — Ручьев поморщился от досады.

Но на Таню это сообщение, видимо, произвело большое впечатление.

— Серьезно? Первое место? Здорово. А как удалось?

Она пустилась в расспросы.

Когда тема иссякла, Таня неожиданно попросила:

— Ну вот что, расскажите о себе.

— Автобиографию?

— Автобиографию. Поменьше цифр, побольше фактов.

— Слушаюсь! Родился…

— Нет, Толя, — она впервые назвала его так, — правда, расскажите, как жили, время проводили. Когда вас призвали, вы очень не хотели идти в армию?

— Очень! — вырвалось у Ручьева.

— А теперь?

— Теперь не знаю, — помолчав, ответил Ручьев. — Теперь надо подумать. Понимаете. Таня, «жил я шумно и весело, каюсь», как пел Вертинский. У меня было много друзей, машина, весело проводил время…

— А почему «было»? Они что, исчезли, все эти друзья? Куда?

— Да нет, не исчезли… — Ручьев не знал, что отвечать, — Просто все это теперь в прошлом.

— Почему?

— Не знаю. — Он пожал плечами, — Мне так кажется. Вы бывали, в Москве?

— Бывала.

— А в «Метрополе» были? Я имею в виду ресторан. В «Национале»?

— Нет, в «Колосе» на выставке была.

Ручьев сделал пренебрежительный жест рукой.

— Тоже мне ресторан! Нет, вот в «Метрополь» я ходил. Часов в девять звоню Эл…

— А кто это Эл? — перебила Таня.

— Эл? — Ручьев пришел в себя. — Да друг один. Вот как у вас Рена.

— Ну и что, звонили вы этому Элу и в ресторан?

— Да.

— Каждый день?

— Ну не каждый, но частенько.

— И это было интересно?

— Очень.

— Чем?

Тут разговор, начинавший походить на партию настольного тенниса, оборвался.

«Действительно, чем?» — думал Ручьев. Он смотрел на девушку в военной форме, сидевшую перед ним, на ее значок мастера спорта, на трехзначную цифру на другом значке, парашютном, и вспоминал утомленные глаза своих дружков, тусклый свет ламп в табачном дыму…

— Ну, так, — без особой уверенности заговорил Ручьев, — танцевали, болтали, потом ездили на машине, у меня, была своя. Есть — своя, — поправился он. — Вот будете когда-нибудь в Москве — эх, прокачу!

— Хорошо, — Таня говорила серьезно, — покажете мне Москву.

Ручьев оживился.

— Ох, Таня, я вам такое покажу, чего мало кто из москвичей знает…

— Интересно, — перебила Таня, — каково вам теперь в армии после вашей сладкой жизни? Тяжело, наверное?

Ручьев молчал. Но Таня настаивала:

— Тяжело?

— Было тяжело.

— Что значит было? На первых порах?

— И на первых порах, и вообще…

— А теперь?

— Теперь нет. — Ручьев посмотрел Тане в глаза. — Теперь легко. Теперь все прекрасно. Есть куда ходить в увольнение, есть кому чаем меня напоить, пригреть сироту. — Он улыбнулся. — «и теперь, — как пел все тот же Вертинский, — с новым смыслом и целью я, как птица, гнездо свое вью…»

— Насчет гнезда — рановато… — Таня тоже улыбалась.

— А насчет всего остального? Чая… сироты?

— Насчет чая можете не сомневаться. В любое время. Не будет меня, будет Рена.