Голубые пески

— Кирилл Михеич!.. Сосед!

Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:

— Не знаем… кто там еще на ночь? Здесь раненые…

— Ранены-ые… — давнул в двери бас.

Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем… — Известкой понесло от постройки.

Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, — киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.

Киргиз обернулся и поздоровался:

— Аман-бы-сын?..

И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:

— В пимокатной никого нет? Я видал — комиссар проехал.

Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:

— Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?

— Не ори, — сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: — коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.

Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как червь.

Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:

— Обожди.

Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.

— Я устал, Михеич. После скажешь.

— Урежут.

— Кто?

Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.

— Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.

— Знаю.

— Нельзя тебе, парень, показываться.

— Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи — щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.

Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.

Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку — «горячее ли мясо, можно ли снять седло»?

— Да что вы — утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор — туды… разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, — идите вы все к чемеру!.. Только подряды попали, время самое лес плавить, Господи…

Крик его походил на жалобу.

Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:

— Чего там ещо, Михеич?

— Видишь, — орешь, сказал Артюшка, идя под навес. — Скажи — сбрую привезли…

Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:

— Сбрую привезли, язва бы вас драла!..

И еще ленивее, как вода через край, — выплеснула Фиоза Семеновна в комнате.

— Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.

Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, — блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.

Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих… Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:

— Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?

— Ись хочу, — сказал Артюшка.

— Добудим. Схожу в кухню.

Артюшка вдруг сказал устало:

— Не надо. Дай хлеба. Постели на земле…

Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину — передними зубами, быстро и почти не жевал.

Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:

— Зачем таку… Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.

— Кого еще арестовали? — быстро спросил Артюшка.

Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:

— Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.

— Разговаривали сегодня?

— С кем?

— С кем. Со всеми.

— Ты откуда знаешь?

Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:

— Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить… Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит.

— Говорили.

— И ничего?

Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей — будто большие сизые пшеничные зерна… Громко, словно топая ногой, сплюнул.

— Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили?

— А будут?

— Я должен знать? Вы что тут, — яйца парите? У баб титьки нюхаете?..

Старик рассмеялся:

— Ловко он!..

Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо:

— Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.

На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.

— Идет кто-то… С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди.

За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.

Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.

— На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет… Вас — полная компания. Не помешал?

— Гостите, — сказал Кирилл Михеич.

Запус поглядел на него и, убирая смех, — надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:

— Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал — вы… будто… побрились?

Старик хлопнул себя по животу.

— Ишь… я то же говорю, а он не верит…

Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:

— Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.

— Новый, — ответил неохотно Кирилл Михеич.

Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:

— Пале!

— Он по-русски понимает?

— Мало-мало, — ответил Артюшка.

— Из аула давно?

— Пчера.

— Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?

— Джатачник, — раздвигая брови, ответил Артюшка.