Голыми руками

Рафаэль хотел ко мне вернуться, как мужчины обычно возвращаются в свое привычное логово, пусть не очень красивое, зато удобное, — а я отправила его назад к другой женщине. В тот вечер я рассталась с ним на пороге его дома и вернулась к себе только час спустя. Оказалось, что у меня не хватает денег на такси.

***

Пятнадцатилетие Джио мы праздновали у речки. Мы сели на мостик, как в вечер его появления, откупорили бутылку шампанского, и я подарила ему два подарка: черную футболку с надписью белым No family, no problem [7] и здоровую бутыль мыльных пузырей. Деревянный мостик был старым и скользким, и мы подложили под себя свитера. Джио разлил шампанское, мы чокнулись. Когда день угас, оставив в небе розовое марево, мы вытащили свитера, на которых сидели, и надели на себя.

7

Нет семьи, нет проблем ( англ.).

— По большому счету, мокрая задница лучше, чем простуженное горло, — изрек Джио.

Мыльные пузыри садились на зеркальную гладь и лопались. Потом стало темно, и мы перестали их различать. Мы сидели рядом и прислушивались к плеску струящейся воды, пока сырость не заставила нас ретироваться.

Я не спала в эту ночь. Я восторженно смотрела на его лицо: гладкая кожа, казалось, светилась изнутри, а ресницы были черными как смоль и блестящими. Он дышал легко и ровно. Он спал, я над ним не спала.

Его одежда темными кучками валялась по всему полу: где снял, там и бросил. От него веяло жаром. Во сне он дрыгал ногами. Это не были резкие взбрыки, скорее едва заметные сокращения мышц, плавные и волнообразные, похожие на протяжные вздохи. На шее у него пульсировала вена. Он спал, как спят щенята, волнуясь и вздрагивая во сне. А я молилась, чтобы мне было даровано еще тридцать или сорок лет, зим, осеней и весен.

Хватит ли у меня мужества исполнить данное себе в юности обещание и остановиться, прежде чем…? Весна, лето, осень, зима… Может быть, однажды осенью… Может быть, у меня не хватит духу пережить последнюю зиму… Это лето было золотистым. По вечерам в небе сновали тысячи ласточек. Поля были аккуратно подстрижены под ноль. Иногда на опушку леса выходили косули в поисках уцелевших колосков.

Ужинали мы поздно вечером, обязательно во дворе, потому что жара стояла удушающая. За день стены дома нагревались под палящими лучами и ночью отдавали тепло. Внутри находиться было невозможно. Лужайка перед домом превратилась в джунгли, на ней разрослись громадные зонтичные цветы, под ними колыхались травы пониже и потоньше. Папоротники вздымались, как гигантские монстры, тянущие во все стороны свои лапы: зеленые и жесткие у основания и желтые на концах. Ночи были бескрайними оазисами с россыпью звезд по черному бархату неба. А дни — ровной чередой будничных дел и занятий.

Между мной и Джио соткалась тонкая паутина незаметных жестов, несказанных слов и фраз, избитых шуток, за которыми мы оба прятались. Он рассказывал мне, какие группы любит: например, Genesis до того, как оттуда ушел Питер Гэбриэл, или Pink Floyd периода Dark Side of the Moon. Наши беседы не имели ни начала, ни конца, Джио целыми днями сыпал шутками, каламбурил, нес всякую чушь, и все ради того, чтобы меня рассмешить, потому что смеюсь я редко.

— Ну же, расслабься, ты имеешь дело с царем огня, — заявлял он, делая барбекю в тридцатиградусную жару.

Дни были рассеянные, растерянные, ночи — душные, затаенные, изматывающие.

Наши отношения зависли в хрупком равновесии, больше похожем на отсрочку, и уже ничего нельзя было изменить — ни того, что было, ни того, что будет.

***

Чувствовалось, что жара подходит к концу. В небе все время грохотало, воздух был густой, тяжелый, гнетущий. Я попросила Джио скосить траву. Весь день он сражался с гигантскими зонтичными зарослями и могучими папоротниками, валившимися к его ногам. Скошенные травы мгновенно начинали вянуть и наполняли воздух терпким ароматом, к которому примешивался запах обнажившейся земли. От всего этого голова шла кругом, мы задыхались и кашляли. Джио едва успел поставить косилку на место, как хлынул ливень. Он прыгнул ко мне под навес, где я ждала его с полотенцем в руках. Голый по пояс, весь мокрый, он стал отряхиваться, отбиваясь от меня, пытавшейся надеть на него фуфайку. Потом он вытолкнул под дождь меня и не пускал под навес, спихивая со ступенек. От ледяного душа у меня застучали зубы, я пыталась засучить рукава рубашки, которые болтались ниже пальцев, но мокрая ткань липла к коже. Мне было так холодно, что я вся покрылась гусиной кожей. Кончилось тем, что я сорвала с себя рубаху и бросила ее в Джио, а он схватил меня в охапку, прижал к себе и не давал шевельнуть даже пальцем, потому что я готова была кинуться на него с тумаками. Вдруг мы услышали голос:

— Есть кто-нибудь?

Мы едва успели отскочить друг от друга, как в поле нашего зрения возник разносчик пиццы, перепутавший адрес.

В этот момент зазвонил телефон. Пока Джио шутил с посыльным, пытаясь убедить его оставить пиццу нам, я взяла трубку. Это была Миколь: она сообщила, что у нее умерла мать.

Последний поезд уже ушел. Договорились, что на рассвете я отвезу Джио на вокзал и отправлю первым же утренним.

— Выходит дело, ей пришлось расстаться со своими гобеленами, — съязвил Джио, когда я сообщила ему о смерти бабушки.

Если бы мне нужно было в трех словах описать нашу последнюю ночь, я бы сказала: темная, свежая и жаркая. Темная, как его глаза, свежая, как его рот, и жаркая, как его руки, как все его тело.

Разбудил меня вопль. Не до конца проснувшись, я села в постели и тут же получила оплеуху. Тогда я разлепила глаза: передо мной стояла Миколь. Мы вытаращились друг на друга, и вдруг она сложилась пополам, точно получила удар в живот. Джио пробормотал что-то невнятное и повернулся на другой бок.

Выяснилось, что Миколь, не в силах ждать до утра, решила сама приехать за Джио и вместе с ним ехать в Тоскану. Поскольку, когда она села за руль, была уже глубокая ночь, звонить она не стала.

Пока они с Джио ругались, я пошла в кухню варить кофе.

— Я требую, слышишь, требую, чтобы ты мне сказал! — Если можно кричать вполголоса, то Миколь именно кричала.

— Что именно ты хочешь знать, мама? Объясни, я не понимаю.

Я была удивлена, насколько Джио владеет собой. Он говорил спокойно, уверенно, почти непринужденно. Никогда я не слышала у него такого голоса.

— Что произошло?

— Когда?

— Прекрати надо мной издеваться. А не то…

— Что, хочешь меня ударить? Как только что Эмму? Ты хочешь поколотить нас обоих?

— Чем вы занимались?

— Ты прекрасно это видела сама. Мы спали.

— Спали? Вы спали? Вместе? Полуголые?

Миколь задыхалась. Я слышала, как Джио отодвинул стул и пошел на кухню, где я пережидала бурю. Он наполнил стакан водой из-под крана, и, когда обернулся, я с удивлением обнаружила, что он улыбается.

— Ну что, ма, тебе лучше?

— Нет, мне не лучше и лучше не станет, если ты будешь продолжать надо мной издеваться. Я твоя мать, а ты мальчишка несовершеннолетний. Я могу отправить тебя в коллеж-интернат, и ты нескоро оттуда выйдешь. Что касается Эммы…

— Ты лучше у меня спроси, я тебе отвечу.

Последовало молчание. Из моего укрытия я хорошо видела все, что происходит в комнате, но вернуться туда у меня не хватало духу. Я смотрела на Миколь. Щеки у нее запали, худые торчащие ключицы были плотно обтянуты кожей. Она сидела, уперев локти в стол, наклонив голову, прижавшись лбом к сплетенным пальцам. Кроме обручального кольца, на ней было еще кольцо с бриллиантом — больше никаких украшений. Ударила она меня не сильно, но бриллиантом задела губу. Царапина болела.