Голый конунг. Норманнизм как диагноз

Однако есть такая наука, как антропология, наука точная и очень, т. к. в ней нельзя отнести, по желанию Арне с Клейном, черепа к скандинавским. И в 1973 г. известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала, что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев» [431] .

431

Алексеева Т.И. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М., 1973. С. 267; ее же. Антропологическая дифференциация славян и германцев в эпоху средневековья и отдельные вопросы этнической истории Восточной Европы // Расогенетические процессы в этнической истории. М., 1974. С. 81; ее же. Славяне и германцы в свете антропологических данных // ВИ. 1974. № 3. С. 67.

Хочешь, не хочешь, а проценты Клейна приходится также умножить на ноль (Петрухин до сих пор продолжает говорить о «скандинавских дружинных древностях» Киевского некрополя Х в., а в 1981 и 1995 гг. он увидел там еще и захоронения двух знатных скандинавок, сказав в 1998 г., что «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения [432] . В 2011 г. эти слова Петрухина пересказала студентам в учебнике Вовина-Лебедева).

На тот же ноль приходится умножить и разговоры Клейна, Петрухина, Мельниковой, Недошивиной, Зозули и др. о камерных погребениях середины и второй половины Х в., обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве, как захоронениях норманнов, якобы входивших в высший слой Руси. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение, выдвинутое шведским археологом Т.Ю. Арне в 1931 г., о норманнском характере сходных погребений на Руси, спровоцировавшее рождение других фантазий, не являются, как было показано в первой части, шведскими.

432

Петрухин В.Я. Об особенностях славяно-скандинавских этнических отношений в раннефеодальный период (IX–XI вв.) // ДГ. 1981 г. М., 1983. С. 179; его же. Начало этнокультурной истории Руси… С. 228–229; его же. Путь из варяг в греки: становление Древнерусского государства и его международные связи // Труды VI Конгресса славянской археологии. Т. 4. М., 1998. С. 133; его же. Призвание варягов. С. 36.

Все на тот же ноль надо умножить утверждение Клейна, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы является «специфической чертой культуры» скандинавов: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу – сломанные мечи обнаружены и в Гнездовских погребениях». Мурашева свое вышеприведенное и по-военному бодро доложенное «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья выводила из особенностей погребального обряда: «например, порчи оружия», в котором «очень четко прослеживается скандинавское влияние» [433] .

433

Мурашева В.В. Предметный мир эпохи. С. 33; Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 53.

Но такой же обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. – начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал В.В. Седов, «порча оружия и заостренных предметов – типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически «умертвить» и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена» [434] .

434

Седов В.В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979. С. 56, 62–63, 67–74; его же. Славяне в древности. М., 1994. С. 166, 169, 178–197.

В 1991 г. Ю.Э. Жарнов, исходя из находок скандинавских фибул в погребениях в Гнездове, которые якобы представляют собой «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде вообще и в Гнездове в частности», «установил», во-первых, что число погребений скандинавок составило от 40 % (в 126 курганах с ингумациями) до 50 % (в 206 комплексах с трупосожжением) от «общего числа выделенных одиночных погребений женщин». Во-вторых, он этот результат взял, да и удвоил (а такие «археомастера» всегда рассуждают масштабно): учитывая приблизительное равное количество мужчин и женщин в гнездовском населении «и считая, что выявленная тенденция разделения погребений женщин по этническому признаку адекватно отражает общую этническую ситуацию в Гнездове, следует признать, что скандинавам принадлежит не менее четверти гнездовских погребений» из 1000 на тот момент раскопанных курганов (проще говоря, рядом со скандинавкой обязательно должен лежать скандинав). При этом Жарнов категорично не принял заключение ряда археологов, отрицавших этноопределяющую возможность фибул. «Излишне осторожным» и «абстрактным» охарактеризовал он – знай же наших заграница и дивись подвигам нашим! – и мнение норвежской исследовательницы А. Стальсберг, полагавшей, что славянки «могли использовать одну фибулу, поэтому в славянском окружении можно признать скандинавкой женщину, погребенную с парой фибул». Отмел Жарнов и ее мысль о возможности погребения нескандинавок «с наборами скандинавских вещей» [435] .

435

Жарнов Ю.Э. Указ. соч. С. 200–219.

Археолог В.В. Мурашева в 1997 г. прокомментировала выводы коллеги с нескрываемым восторгом: «При самых осторожных прикидках, исследователями подсчитано, что не менее четверти населения Гнездова составляли выходцы из Скандинавии (!)». Хотя, как это видно неархеологу Фомину (на что упор делает Клейн [436] ), Жарнов говорит о «четверти гнездовских погребений», а не «четверти населения Гнездова», как это уже преподносит Мурашева под воздействием скандинавомании (да и «состав кладбища не отражает прямо состава живой общины и т. д.», отмечает Клейн [437] ). И это отнюдь не оговорка. В 1998 и 2009 гг. она вновь повторила, что «Ю.Э. Жарнов, анализируя скандинавские погребения в Гнездове, приходит к выводу, что скандинавы составляли не менее четверти гнездовского населения» [438] .

436

Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 202.

437

Клейн Л.С. Воскрешение Перуна. С. 96.

438

Мурашева В.В. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции? С. 10; ее же. Скандинавские наборные ременные накладки… С. 159; ее же. «Путь из ободрит в греки…». С. 178.

Подсчеты Жарнова и бурные «ахи-охи» Мурашевой по их поводу тут же сказались на работах историков. Так, Р.Г. Скрынников, нашедший, под огромным влиянием археологов, в нашей истории «Восточно-Европейскую Нормандию», в 1997 г. представил Гнездово как «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии». В 2011 г. В.Г. Вовина-Лебедева в своем учебнике утверждала, увеличивая стилем изложения численность пребывания в Гнездове скандинавов, что там «обнаружено более 3 тысяч курганов. В большинстве своем они скандинавские…» [439] , т. е. «четверть гнездовских погребений» Жарнова выросла у нее намного более 50 %.

439

Скрынников Р.Г. Древняя Русь. С. 7; Вовина-Лебедева В.Г. Указ. соч. С. 63–64.

«Цифры» Жарнова произвели, естественно, впечатление и на Клейна, который в 2009 г. его статью назвал в одном ряду со статьей 1970 г., написанной им совместно с Лебедевым и Назаренко: «Какие бы сомнения ни выдвигались по поводу раннего норманского присутствия на Руси, это присутствие зафиксировано археологами – нами предъявлены списки памятников и карты, распределенные по векам, начиная с IХ». Показательно, что статью 1970 г. Клейн перепечатал в 2009 г. в «Споре о варягах», говоря при этом, словно не было признаний Лебедевым 1978-го и 1986 г. фиктивности ее данных, что она «была первой объективной сводкой по норманским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных… так и зарубежных… … Мы отстояли не только свое существование, но и возможности для всех работать свободно» [440] , т. е. без всяких теперь оглядок лепить из русской истории незамысловатый и нелепый слепок со скандинавского мира.

440

Клейн Л.С. Спор о варягах. С. 171, 219.

Как это делал 100 лет назад швед Т.Ю. Арне, решавший, отмечается в литературе, «вопрос об этнической принадлежности погребальных памятников… довольно просто: если в погребении найдена хотя бы одна скандинавская вещь, значит – здесь захоронен норманн». Хотя, как известно, «решающим фактором является весь погребальный комплекс в целом, т. е. и вещевой инвентарь, и особенно обряд погребения, ибо погребальный обряд весьма консервативен и прочно сохранялся в те времена (и до настоящего времени) у каждого племени и народа». «Однако, – резюмировал в 1979 г. И.П. Шаскольский, – при применении на практике подобного критерия встретились большие трудности. Нашим археологам известен скандинавский обряд захоронения в ладье (VI–XI вв.), но обряд этот не был в Швеции IX–XI вв. единственным или хотя бы преобладающим. В шведских могильниках IX–XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, были широко распространены курганные захоронения с трупосожжением или трупоположением, и по обряду, и по внешнему виду сходные с курганными захоронениями того же времени в восточнославянских землях (в том числе с массовыми сельскими курганными захоронениями, которые не могут связываться с норманнами)» [441] .

441

Шаскольский И.П. О роли норманнов в Древней Руси в IX–X вв. С. 206–207.

Посмотрим теперь на остаток, который выпадает после проверки приведенных выводов археологов. В 1990 г. антрополог Т.И. Алексеева, исследовав краниологическую серию Гнездовского могильника – четыре мужских и пять женских захоронений (крайне малая ее численность объясняется господством обряда трупосожжения), подытоживала: «… Отличие от германского комплекса и явное сходство с балтским и прибалтийско-финским налицо».

А в 1998 г. не страдающая в отличие от наших археологов скандинавоманией скандинавка А. Стальсберг, обращая внимание на наличие в Гнёздове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей» (8—10 из 11) и указав, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», не решилась принять за скандинавок спутниц умерших, т. к. убийства вдовы и ее похорон с мужем скандинавская история вроде бы не знает. Добавив к тому, что «следы вторичных захоронений найдены в несожженных камерах в Бирке, но трудно признать такие случаи в кремациях Гнездова, так как археологи, которые копали там, кажется, не отмечали возможные следы вторичного погребения». Вместе с тем она указала, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», и объединила их с заклепками из ладожского Плакуна [442] (однако в 2012 г. Т.А. Пушкина, В.В. Мурашева и Н.В. Енисова говорили о гнездовском богатом «скандинавском парном сожжении», а А.Е. Леонтьев и Е.Н. Носов тогда же подчеркнули, что «археологическим свидетельством деятельного скандинавского присутствия являются находки ладейных заклепок» [443] , но которые, по заключению Стальсберг, не имеют никакого отношения к скандинавской традиции).

442

Алексеева Т.И. Антропология циркумбалтийского экономического региона // Балты, славяне, прибалтийские финны. Этногенетические процессы. Рига, 1990. С. 126–133; Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология. С. 279–281, 284–285.

443

Пушкина Т.А., Мурашева В.В., Ениосова Н.В. Указ. соч. С. 264, прим. 6; Леонтьев А.Е., Носов Е.Н. Указ. соч. С. 394.

Умножить на ноль сказанное Жарновым, Мурашевой и Клейном заставляет и тот еще факт, что основная масса гнездовских курганов не содержит оружия: погребения с набором воинского снаряжения составляют, констатировала в 2001 г. Т.А. Пушкина, около 3,7 % от числа всех исследованных [444] (на тот момент было обследовано около 1100 захоронений [445] ). Но отправлять воина в загробный мир без оружия – для шведов это совсем не типично. Ибо в Валгаллу – «чертог убитых» – они приходили так, как им завещал Один: «каждый должен прийти в Валгаллу с тем добром, которое было с ним на костре…», и в первую очередь с оружием. «Умирая, – отмечает английская исследовательница Ж. Симпсон, – викинг-язычник забирал оружие с собой в могилу…», т. к. видел себя участником вечной битвы, в которой павшие воины вечно убивают друг друга и вечно возвращаются к жизни, «чтобы вновь начать бесконечный праздник»: они «все рубятся вечно в чертоге у Одина; в схватки вступают, а кончив сражение, мирно пируют» [446] .

444

Авдусин Д.А. Археология СССР. С. 226; его же. Ключ-город // Путешествия в древность. М., 1983. С. 111; Пушкина Т.А. Гнездово: итоги и задачи исследования // Археологический сборник. Гнездово. 125 лет исследования памятника. Труды Государственного Исторического музея. Вып. 124. М., 2001. С. 10.

445

Авдусина С.А., Ениосова Н.В. Подковообразные фибулы Гнездова // Археологический сборник. С. 100.

446

Симпсон Ж. Викинги. Быт, религия, культура. М., 2005. С. 139, 206, 209, 226, 229, 231–232.