Гомер и Лэнгли

Прошло еще некоторое время, и его интерес к здоровому питанию развился настолько, что он стал относиться к моей слепоте как к недугу, который излечивается правильной диетой.

А чтобы подбодрить меня, Лэнгли купил телевизор. Я даже не пытался вникнуть в ход его рассуждений.

То были самые первые дни телевидения. Я потрогал стеклянный экран: он был квадратным с закругленными углами. «Считай это изобразительным радио, — сказал брат. — Тебе нет нужды смотреть изображение. Просто слушай. Ты ничего не пропускаешь: то, что на радио атмосферные помехи, на ТВ похоже на падающий снег. А когда изображение бывает четким, оно то и дело порывается переместиться вверх, чтобы тут же появиться снизу».

Если я ничего не пропускал, зачем о том беспокоиться? Однако я сидел там в интересах науки.

Лэнгли был прав, сравнив телевизор с радио. По структуре телепередачи были похожи на радиопрограммы, выходя в эфир частями по полчаса, а иногда шли даже целый час: те же мыльные оперы в одно и то же дневное время, те же комедианты, те же свингующие оркестры и та же тупая реклама. Слушать телевизор для меня смысла не было, если только речь не шла о передаче новостей или телеигре. Все новости были полны сообщений о коммунистических шпионах и их всемирном заговоре с целью нас уничтожить. Радоваться тут было нечему, а вот телеигры — совсем другое дело. У нас вошло в привычку смотреть их — по большей части, чтобы проверить, сумеем ли мы ответить на вопросы раньше участников игры. И очень часто нам это удавалось. Я знал ответы почти на все вопросы, имевшие отношение к классической музыке, а также, благодаря периоду, когда я ставил пластинки для танцев с чаем, пару раз я правильно отвечал и на вопросы о популярной музыке. Еще я неплохо разбирался в бейсболе и литературе. Лэнгли будь здоров как знал историю, философию и науку. «Кто был первым историком?» — спрашивал ведущий. «Геродот!» — кричал Лэнгли. А если участник медлил с ответом, Лэнгли орал: «Геродот, дубина ты этакая!» — будто малый на экране мог его слышать. У меня это вызывало смех, и с тех пор у нас повелось называть участников телеигр дубинами. Насколько Солнце отдалено от Земли? Девяносто три миллиона миль, дубина ты этакая! Кто написал «Моби-Дик»? Мелвилл, дубина ты этакая! И даже когда участник, случалось, говорил правильный ответ, слушая, скажем, начальную фразу бетховенской Пятой (та-та-та-там — те же три коротких и один длинный, что в азбуке Морзе означает «V», то есть «Победа»), которая стала очень популярной во время войны, мы вопили: «Ну, молодец, дубина ты этакая!»

Оценив уровень наших удачных ответов в этих играх, мы, естественно, подумали, а не предложить ли себя в качестве участников. Лэнгли кое-что поразузнал, что для этого надо сделать. Потребность заполнить пустые места в этих играх явно была велика, так почему бы и не попробовать, тем более если можно и денег заработать. Посылаешь резюме, с тобой беседуют, проверяют так, словно игра создана ФБР. Нас допустили до прослушивания на получасовой пробной игре — и мы сорвали банк. «Плохо только, — заметил Лэнгли, — что мы были чересчур сообразительны. Не появится напряженного интереса. И еще, Гомер, эти участники, которые готовые улыбаться, как дураки, это сплошное недоразумение. Когда им что-то удается выиграть, они прыгают и скачут, точно марионетки на ниточках. Стоят ли для тебя деньги того, чтобы продолжать в том же духе?» — «Нет», — сказал я. «Для меня тоже, — сказал брат. — Это вопрос уважения к себе».

Вот так мы и решили больше в это не ввязываться. Разумеется, у меня мелькнула тогда мысль, что мы по типажу не относимся к тем, кто одевается элегантно. Брат еще раньше предупреждал, что мужчины наверняка будут во фланелевых костюмах, репсовых галстуках и стрижены под ежик, а женщины — в юбках до середины лодыжек, блузках с большими воротниками и с возбуждающими прическами. Лэнгли, уже полысевший, отпустил волосы, что росли на затылке, до самых плеч. Листовский размах моих собственных разделенных на прямой пробор волос сильно поредел. И одеваться мы предпочитали в армейскую форму и ботинки, оставляя в гардеробных свои костюмы и блейзеры на произвол моли. Дальше входной двери нам было не пройти.

— Господи, да было ли когда еще такое бесполезное изобретение? — ворчал Лэнгли.

К тому времени мы обзавелись еще парой телевизоров, где-то найденных братом. Ни один из них своей работой его не удовлетворял.

— Когда читаешь или слушаешь радио, — говорил брат, — ты мысленно видишь происходящее. Это вроде как у тебя по жизни, Гомер. Безбрежные перспективы, бесконечные горизонты. А телеэкран все сплющивает, он сдавливает мир, не говоря уж о чьем-то разуме. Если бы я стал еще больше смотреть телевизор, то с тем же успехом можно было бы отправиться на лодке по Амазонке, где живаро высушили бы мою голову.

— Какие еще живаро?

— Есть такое племя в джунглях, которому нравится засушивать головы. Обычай у них такой.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Прочел где-то. После того как отрубишь кому-то голову, делаешь разрез от макушки по всему затылку и стаскиваешь с черепа всю кожу целиком — шею, скальп и лицо. Зашиваешь это как мешочек, прихватываешь веки и губы и наполняешь камешками, а потом кипятишь эту чертовщину, пока она не станет размером с бейсбольный мяч.

— И что потом с такой усушенной головой делать?

— Повесить за волосы вместе с другими. Крошечные человеческие головки в рядок мягко покачиваются на ветру.

— Господи боже мой.

— Да. Представь себе американский народ, который смотрит телевизор.

И все ж, прежде чем мы навсегда выключили телевизор, случилось, что стали транслировать слушания по расследованию организованной преступности в каком-то комитете Сената. «Давай хотя бы взглянем на это, — сказал Лэнгли, и мы нашли нужный канал.

«Сенатор, — говорил свидетель, — не секрет, что в юности я был ужасным сорванцом и был трудным подростком, срок отсидел, я имею в виду. Приговор как несовершеннолетнему преступнику повис у меня на шее как дохлая птица, вот и вы призвали меня явиться сюда».

«Вы отрицаете, сэр, что являетесь главой ведущего нью-йоркского преступного клана?»

«Я добропорядочный американец и сижу тут с вами потому, что мне нечего скрывать.

Я плачу положенные налоги, каждое воскресенье хожу в церковь и жертвую деньги Атлетической лиге полиции, где ребятишек учат играть в мяч и держаться подальше от дурного».

— Боже праведный, — сказал я, — ты понимаешь, кто это? Ну конечно! Я где угодно узнал бы этот голос.

— Если это он, то он раздобрел, — сообщил Лэнгли. — Разодет, как банкир. Волос почти не осталось. Я не уверен.

— Кто не меняется за двадцать пять лет? Нет, это он. Ты только послушай. Сколько гангстеров говорит хриплым шепотом в сопровождении посвиста аж до верхнего регистра? Это Винсент, точно. Он спрашивал, каково чувствовать себя слепым. А теперь он достиг вершин своего ремесла. Он, выскочка, обращается к сенатскому комитету. Это он прислал нам шампанское и девочек, — напомнил я. — А потом мы о нем и слыхом не слыхивали.

— А ты надеялся услышать?

Я вел себя по-идиотски, признаю, распространяясь об этом бандите. Но я был не одинок. Не помню, о чем конкретно он давал показания, но после его появления на экране на него ополчились все желтые газеты. Лэнгли мне читал. «Винсент крыса!» — вопили заголовки таблоидов, будто именно их и предали. А потом следовали отчеты о всех видах рэкета, на которых Винсент построил свое процветание, о его соперниках, которые загадочным образом умерли, о разных судебных процессах, из которых он выходил невиновным, подтверждая тем самым, что вина его настолько огромна, что закону ее никак не охватить, а еще (что вызывало наиострейший интерес) приводили перечень заклятых врагов, которых он успел нажить себе среди других преступных семейств. На меня это произвело большое впечатление.

— Лэнгли, — сказал я, — а что, если бы мы были преступным семейством? Насколько ближе были бы с мамой и папой, если бы работали все вместе, крышевали бы кого-то, имели игорные синдикаты, ссужали бы деньги под непомерные проценты, допуская любое мыслимое тяжкое преступление, даже убийство, только, мне думается, не проституцию.

— Да, вероятно, не проституцию, — изрек Лэнгли.

После слушаний в Сенате Лэнгли выдернул вилку из розетки и задвинул телевизор в какой-то дальний угол. Больше мы его не смотрели, пока десятилетие спустя астронавты не высадились на Луну. Я никогда не рассказывал брату, что я видел телевизионный экран — на свой собственный лад: я различал прямоугольное пятно, чуть-чуть более светлое, чем всеобъемлющая тьма. Я воображал, что это глаз какого-то оракула, заглядывающего в наш дом.

Возбуждение, вызванное тем, что я некогда был знаком со знаменитым гангстером, указывало, насколько скучна моя собственная жизнь. Когда несколько недель спустя по радио в новостях сообщили, что в Винсента стреляли, когда он ужинал в каком-то ресторане в Ист-Сайде, я почувствовал жутковатую гордость: ощущение принадлежности к некому узкому кругу, мол, «я знал его когда-то», вне зависимости от того, что знакомец этот перешел черту. В конце концов, я чувствовал себя несчастным из-за того, что целыми днями сидел дома без нормального общения с друзьями, без какого-либо практического занятия, которое заполняло бы мои дни, я был человеком, который ничего не добился в жизни, ничего от жизни не получил, кроме переутомленной совести, — у кого поднимется рука винить меня, что я вел себя как дурак?