Гонимые и неизгнанные

Павел Сергеевич отвлек глаза и внимание Калистова от наставника-артиста, предложив нам на рассмотрение французскую иллюстрацию и обратив его внимание на похождение Гриптогама как произведение, подходящее к жанру калистовского таланта.

– Так в какие дни вы свободны?
– спросил Павел Сергеевич. Калистов свободен после обеда в четверг, субботу и во все праздники. Так и порешили, что в эти дни Калистов будет посещать мастерскую Барашкова.

В передней раздался звонок. Фонвизину заинтересовало, кто это мог бы навестить их, так как тобольский бомонд в последнее время прекратил с ними, как с зачумленными, всякие сношения. Сойдя вниз, она нашла в гостиной Татьяну Филипьевну, Михаила Александровича и Петра Николаевича Свистунова...

– Вчера, - сообщает Наталья Дмитриевна, - заявлялся ко мне полицмейстер с сочиненными князем правилами.

– На цензуру он их к вам привозил, что ли?
– шутит Свистунов.

– Нет. Хотел их читать мне.

– И что же?

– Я думаю, что князь для того эти правила и выдумал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я, разумеется, не допустила его читать, именно потому, что жажду какого-нибудь ответа из Петербурга. В этих правилах он называет нас женами государственных преступников, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с нас взяли подписку, чтобы мы не смели так называться.

– Что это, чин, что ли, какой?

– мрачно спрашивает нахохлившаяся Татьяна Филипьевна.

– Какой чин?

– Да вот, что вам преступниками-то запретили называться. Чин, что ли, это - государственный преступник?

Михаил Александрович хотел объяснить ей причину этого запрещения, но вошел Пушкин со мной, и калистовская тетрадь дала другое течение беседе. Рисунки Калистова всех заинтересовали, и все решили, что у мальчика талант.

– Будущий и недюжинный портретист, - говорит Михаил Александрович.

– А по-моему, - говорит Свистунов, - это будущий русский Гранвиль. Посмотрите, в каждом его наброске чуется сатирическая жилка, без смеха невозможно смотреть.

– Вот я нынче, - замечает Фонвизин, - из обер-прокурорского отчета узнал, что в петербургской семинарии устроены классы рисования. Завтра же пойду к архиерею и буду хлопотать, нельзя ли его туда на казенный счет отправить. Это я надеюсь устроить.

Так как Фонвизины собирались за город, то я, взяв от Натальи Дмитриевны оригиналы для рисования, а у Михаила Александровича хорошей бумаги и карандашей, простился, и Пушкин, по моему указанию, довез меня до калистовской квартиры.

– Ну, теперь я знаю, - говорит он, помогая мне спуститься с его колесницы, - где твой шалунишка живет. На днях сам к нему заверну1.

Воспоминания М.Д. Францевой

(ФРАГМЕНТЫ)2

С Свистуновыми жил один из товарищей, декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, у него был брат Николай Сергеевич, умственно расстроенный, с которым сначала они жили вместе, но раздражительность последнего, наконец, дошла до такой степени, что не было никакой возможности с ним жить, иногда случалось, что он в припадке бешенства, несмотря на всю любовь свою к брату, при малейшем его противоречии бросался на него и замахивался тем, что попадалось ему под руку; однажды он пришел в такое раздражение, что бросился на брата, изломал об него чубук от трубки, которую курил в то время. Свистунов, будучи дружен с П. Сер., предложил ему комнату у себя в доме. Николай же Сергеевич остался в отдельной квартире. Личность Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина была замечательна по его глубоко религиозному чувству; он в полном смысле был христианин и словом и делом; вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству. Он был не женат, светских удовольствий удалялся, избегал новых, не подходящих к его душевному настроению людей, хотя и не чуждался никого. Он, как человек хорошо воспитанный, старался сохранить приличия общественной жизни; но никогда им рабски не покорялся, казался даже в некоторых случаях оригиналом, одевался несколько своеобразно. Будучи слабого здоровья, очень боялся холода, почему и сочинял себе иногда особенные костюмы; но, несмотря на его уклонения от светских обычаев, его все любили, как богатые, так и бедные, высокопоставленные и низко стоящие люди. Родители его были почтенные и очень благочестивые помещики Тульской губернии, особенно отец его был необычайно стойкого и благородного характера, глубоко верующий и строгих правил человек, всеми уважаемый, имея много детей, воспитывал их в благочестии; двое из его сыновей, Николай и Павел Сергеевичи, вступив в тайное общество, разделили общую участь своих товарищей в Сибири. Заключение в каземате, как рассказывал нам сам П. Серг., имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за Его святое к нему милосердие. Посвятив свою жизнь на служение ближнему, он старался во многом изменить свои привычки, любил читать Св. Писание, которое знал не хуже настоящего богослова, вел жизнь почти аскетическую, вырабатывая в себе высокие качества смирения и незлобия, ко всем был одинаково благорасположен и снисходителен к недостаткам других. В Тобольске он занимался ещё изучением гомеопатии и так много помогал своим безвозмездным лечением, что к нему постоянно стекался народ, особенно бедный. П. Сер. так, наконец, прославился своим гомеопатическим лечением, что должен был завести лошадь с экипажем, чтоб успевать посещать своих пациентов. Лошадь у него была маленькая, которую мы прозвали "Конек-Горбунок", летний экипаж вроде тюльбери, на четырех колесах, а зимний - одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды, зимой лишняя шуба, а летом теплая на вате суконная шинель, которая никогда не покидала своего хозяина в его экскурсиях (тобольский климат был очень изменчив, случалось, в один и тот же день то холод, то сильная жара); когда было все уложено, то выходил и садился в экипаж сам Пав. Сергеевич, плотно укутанный не только зимой, но даже и летом, брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду, куда он только ни приезжал, везде его встречали с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом. Он был очень развитого ума, начал свое образование в Москве в дворянском пансионе, закончил же его в известном заведении Николая Николаевича Муравьева, где готовились в офицеры Генерального штаба. П.С. был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить обращаются к П.С.; дом ли построить или сделать смету - он своею математическою головою разочтет все верно до последней копейки. Он был в особенности дружен с Фонвизиными, Свистуновыми и с нашим семейством. Мы, бывши ещё детьми, так любили его, что, когда выросли, смотрели на него как на самого близкого родного. Бывало, захворает ли кто из нас, сейчас шлем за П.С., и он тотчас же катит на своем Коньке-Горбунке.

Отец мой очень любил и уважал П.С. и удивлялся его постоянному самоотречению. Он отлично знал всю службу церковную, часто в церквах читал за всенощной шестопсалмие, читал всегда отчетливо, с большим выражением и чувством, так что каждое слово невольно запечатлевалось в слушателях.

Когда в Тобольске, в 1848 году, была холера, то П.С., забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому. Только, бывало, и видишь, как в продолжение дня разъезжал Конек-Горбунок с одного конца города на другой со своим неутомимым седоком. Потребность в помощи была так велика, что даже Фонвизины и Свистуновы, по наставлению П.С., лечили в отсутствие его приходящих к нему больных в эту тяжелую годину. Холера в Тобольске была очень сильна, и смертность страшная; постоянное зрелище встречающихся похорон и стоящих по нескольку за раз гробов в церквах наводило на всех ужас и уныние. Так как смерть поражала людей внезапно, то нельзя было без страха отлучиться из дома.

Несмотря на то что больным, начиная с господ, все подавали помощь, М.А. и П.С. сами растирали окоченевшие и почерневшие их члены, сами сажали в ванну, и никто из них не заразился. Вообще, они оказали много деятельной помощи во время этой ужасной болезни, записывали всех приходящих к ним больных и потом подводили итоги, по которым оказалось около 700 человек, получивших излечение от них гомеопатией...

Молодые годы моей жизни, проведенные в Сибири, останутся навсегда неизгладимыми в моей памяти; они полны воспоминаниями самыми светлыми от сближения с детства моего с людьми не только даровитыми и развитыми умственно, но и глубоко понимающими высокую цель жизни человека на земле...

Не могу пройти молчанием ещё одной из ряда выходящей личности, нашей общей любимицы, так называемой Татьяны Филипповны. Она была простая крестьянка, в молодости сбившаяся было с истинного пути, но, познакомившись с одним молодым чиновником-землемером, привязалась к нему страстно и вышла потом за него замуж и изменила совершенно свою прежнюю жизнь. Муж её оказался очень дурным человеком, вечно пьяный, буйный, или, как называют подобных людей, "озорник". Сначала он был с ней хорош, а потом стал дерзко обращаться, бил и мучил её ужасно. Она увидела в этом карающую руку Божию за её прежнюю дурную жизнь, смирилась, покаялась и так прилепилась любовью к Господу, что с великой радостью стала переносить разные истязания от мужа, которого не переставала любить, молиться за него и прощать все наносимые ей обиды. Господь, видя смиренную покорность её сердца, вскоре освободил её от него, и она, оставшись бездетною вдовой, посвятила себя окончательно на служение Богу, удалилась в свою родную деревню Подрезово, верстах в 25 от Тобольска, выстроила у своего брата на конце огорода маленькую избушку в 3 аршина длины и ширины (сама собственными руками рубила и возила лес), украсила её иконами и разными святыми изображениями, приобрела себе Евангелие и Псалтырь, вместо постели имела деревянную скамью с войлоком, начала подвизаться и иногда проводила целые ночи в молитве; но в ней не было ни малейшего ханжества, напротив, она всегда оставалась веселой и довольной и никогда не унывающей. Живя совершенно одиноко, далеко от людей, она ничего не боялась, хотя в Сибири и небезопасно от беглых, но она даже на ночь никогда не запирала дверь. Имея простую, детскую веру в Господа, она находила, что Он сумеет её охранить от всех встречающихся бед. Случайно познакомившись с Фонвизиными и со всеми нами, она очень скоро внушила к себе любовь и стала часто из деревни приходить в город и всегда останавливалась и гостила по нескольку недель у кого-нибудь из нас. В деревне, где она жила, не было храма, что её очень огорчало, и вот она задумала с Божьей помощью и добрых людей по-строить храм, много молилась об этом и, наконец, решилась. "Как же ты будешь строить его, не имея ни копейки денег?" - говорили ей все её знакомые. "А у Господа разве мало их, захочет, так и даст! расположит сердца, и явятся жертвователи!" - отвечала она с горячей верой. Архиерей, узнав, что у неё нет запасного капитала для построения церкви, не давал на то разрешения, но М.А. Фонвизин сообщил преосвященному о её глубокой вере и выпросил у него разрешение. И точно, её вера вскоре оправдалась: по её живому настоянию все приняли большое участие в этой постройке... Кто чем мог, тем и помогал: Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин сделал смету, составил план, сам следил за работами и был настоящим архитектором; Н.Д. Фонвизина написала сама иконы масляными красками для иконостаса, многие же другие жертвовали разными необходимыми вещами для церкви. Отец мой взял на себя самую трудную обязанность сбора денег, и Господь, видимо, помогал ему, жертва росла не по дням, а по часам; собрано было в короткое время тысяч пять ассигнациями (тогда ещё в Сибири считали на ассигнации), так что через год церковь была окончена. Татьяна Филипповна радовалась и прославляла Бога. Наконец, желанный час для неё настал, назначили день освящения церкви. Фонвизины, Свистуновы, Бобрищев-Пушкин, наше семейство - все мы накануне освящения храма отправились водою по Иртышу в большой нанятой лодке за 25 верст в деревню Подрезово. Завидев издали блестевший на солнце крест над вновь воздвигнутой общими трудами церковью в далеком захолустье, невольно у всех радостно забилось сердце. Вся деревня вышла нам навстречу и восторженно нас приветствовала.

Мы разместились на ночлег в избах братьев Татьяны Филипповны. Наконец, была отслужена всенощная с певчими, а на другой день состоялось и самое освящение; торжество было очень трогательное, народу собралось со всех окружных деревень множество; все со слезами на глазах благодарили жертвователей и соорудителей храма в столь отдаленной местности. (В Сибири, по огромному её пространству, большой недостаток в церквах; приход тянется иногда на протяжении 200 верст, так что часто дети умирали некрещеными и умерших погребали без отпевания, и только когда приезжал священник в деревню, то отпевал всех похороненных над могилами общим отпеванием.)

Попытка - как пытка

Нечасто на протяжении 30-летия сибирского своего изгнания обращались декабристы к царю или в его III отделение с просьбами. Обычно делали это их близкие и родственники. Монарх внимательнейшим образом знакомился с прошениями, но независимо от характера ответа никогда не мог отказать себе в деле излюбленном - пытке надеждой. От чего зависело, что пытка эта была большей или меньшей длительности, никто не мог бы сказать с уверенностью: положения ли в свете, заслуг родственников или от внезапного каприза, какого-то воспоминания. Не было тут закономерности, как не было её и при определении вины и сроков наказания его "друзей по 14 декабря"...

Первое прошение Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина - отца декабристов - на имя А.Х. Бенкендорфа датировано 31 декабря 1838 года. Минуло ровно 13 лет со дня ареста его сыновей. В каждой строчке прошения - не утихнувшее с годами отцовское горе. Бедам, которые одна за другой опускаются на плечи старого человека, помимо скорбной судьбы старших детей, кажется, нет конца. Но и мужество его безмерно - оно прочитывается в безыскусной его просьбе:

"Неоднократные примеры беспристрастного внимания Вашего сиятельства к участи злосчастных подали мне смелость обратиться с сею просьбою, может быть, по-следнею в моей жизни, ибо я на краю уже оной. Уделите единую минуту милостивого Вашего внимания к усильной просьбе престарелого и дряхлого отца семейства, убитого горькою участью двух старших сыновей моих Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, учинившихся жертвою неосновательной молодости в 1825 году. Вот уже двенадцать лет страдаю потерею их, и, несмотря на уверенность мою в их полном раскаянии, я не осмеливался и не осмеливаюсь пасть к стопам всемилостивейшего нашего монарха; но по долгу чувств отца нахожу себя в крайней необходимости, по причине совершенного лишения ума старшего из сих сыновей моих Николая, умолять Ваше сиятельство исходатайствовать перемещение сего сына моего Николая для лечения.