Гонимые и неизгнанные

Николай Сергеевич, усевшись на свое обычное место, не принимал ни малейшего участия в этой кутерьме.

Сидел, нахохлившись, копной и бормотал что-то про себя, отрывисто и быстро выпуская слова. На коленях держал большой, старый дождевой зонтик, с которым никогда не расставался. На остром конце был прикреплен проволочный крест, сбивавший с толку непосвященных.

– Что это у вас, Николай Сергеевич?

Часто тот ограничивался в ответ одним сердитым бурчанием, но иногда соблаговолит и разъяснить:

– Это моя походная церковь.

Я не знаю, служил ли зонтик для обыкновенной цели. Значение его было скорее символическое, и он распускался в разных случаях жизни. В "походную церковь" Николай Сергеевич удалялся в силу духовной потребности. Будучи человеком религиозным, он иногда нуждался в уединении и, не стесняясь присутствием людей, распускал зонтик. Из-под шатра этой скинии раздавалось затем пение псалмов, и в эти минуты уже нельзя было обращаться ни с чем к Николаю Сергеевичу. Или не ответит вовсе, или не на шутку рассердится, что ввиду его, хотя и редких, буйных припадков было небезопасно.

Случалось, что во время поездки на долгуше он внезапно поднимал зонтик и с треском раскрывал его. Я принимался обыкновенно хохотать и не прочь был по мальчишескому озорству подразнить сумасшедшего, но меня, конечно, удерживали старшие.

Несомненно, однако, что удалению под "походную церковь" придавался и иной смысл, в некотором роде политической демонстрации. Николай Сергеевич терпеть не мог чиновников, особенно в фуражках, с кокардами, исправника, станового, полицейских и, увидев их где-нибудь, хотя бы в чужом доме, сейчас же прибегал к своему зонтику. Накрывшись, он ходил перед ненавистными ему людьми с явным вызовом и уже не пел псалмов, а сердито бурчал что-то крайне осудительное.

Резко высказанное мнение, несогласное с республиканскими убеждениями бывшего члена Южного общества, вызывало также демонстративное хождение под шатром.

С зонтиком своим Николай Сергеевич не расставался и в храме, во время богослужения.

Некоторые возгласы ектеньи вызывали недовольство в больном, мятежном духе декабриста, и он в эти моменты находил нужным удаляться в собственную "церковь", т. е. раскрывал зонтик. Это было уже нарушением благочиния в храме и могло послужить материалом для не-одобрительного полицейского доклада по начальству, так как Николай Сергеевич вместе с братом состояли под надзором.

Но и сельский священник, духовный отец декабриста, и местные власти относились к бедному безумцу снисходительно и не делали шума из-за его выходок.

А народ, не вникая в смысл поступков сумасшедшего, просто жалел:

– Блаженненький...

В одну из поездок на долгуше в лес, помню, случился большой переполох. Тетка моя страшно боялась волков. Никакие убеждения, что они безопасны для человека летом и в одиночку, не действовали, и для охранения брался на всякий случай большой колокольчик, так как в доме нашем существовало убеждение, что волки пугаются звона.

Однажды все мы гурьбою возвращались к долгуше с кузовками и корзинами. Тетка шла впереди, предводительствуя отрядом, и зорко оглядывала окрестности, а Николай Сергеевич шествовал в арьергарде со своею "походною церковью".

Вдруг на полянке, шагах в двухстах от нас, показался зверь. Большой, серый, с опущенной головой.

– Волк!

Тетка так и присела. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она достала из ридикюля трясущимися руками колокол и зазвонила. Отряд наш остановился в ожидании нападения, хотя по совести мы, молодые и маленькие, не очень боялись.

Николай Сергеевич счел нужным выступить на сцену и проявить себя. Но сделал это, конечно, по-своему. Он подошел к тетке и отчеканил с укоризной:

– Обман чувств, обман зрения от человеческого размышления. Это все равно когда человек едет на лодке, то ему кажется, что лодка стоит, а берега плывут.

И был прав: волк оказался самой мирно настроенной собакой.

II

Николай Сергеевич был влюблен в мою мать.

Чувство это было, конечно, вполне платоническое, но, сверх того, оно, преломляясь в призме больного мозга, принимало совершенно своеобразный характер.

Дело в том, что он додумался до полного отрицания брака, но не в смысле требования гражданского брака или свободы отношений между мужчиной и женщиной, а просто отрицал самый факт. Супружеское сожитие определял одной фразой:

– Они вместе Богу молятся.

Причем всякое представление о физическом общении исключалось, как вообще не существующее на свете.

Николай Сергеевич не терпел никаких циничных намеков и нескромных разговоров и, услыхав что-нибудь подобное, тотчас раскрывал "походную церковь".

Конечно, при таком взгляде на отношения двух полов ему трудно было объяснить себе появление на свет детей. Но и здесь особый ход мыслей безумца давал выход. Так, например, когда были возвращены братья Бобрищевы-Пушкины из ссылки и познакомились с нашим семейством, у моих родителей было только двое детей. Их Николай Сергеевич признавал. А меня с младшей сестрой, родившихся уже за время посещения Николаем Сергеевичем нашего дома, просто отрицал, как нечто несуществующее, и никогда к нам не обращался ни с одним словом.

Влюбленность в мою мать, как я уже говорил, выражалась подношением букетов, но была попытка и более серьезная. Ко дню рождения или именин, хорошенько не помню, Николай Сергеевич передал матери листок со стихами и буркнул:

– Это о вас.

А потом удалился для хождения взад и вперед по залу.

К сожалению, написанная Николаем Сергеевичем басня не сохранилась. По словам матери, содержание её было уловить трудно.

Почему-то дело шло об осле с длинными ушами, которые все слышат, и мать, смеясь, спрашивала, насколько такое сравнение может считаться за комплимент.

Оригинальное ухаживание Николая Сергеевича создавало иногда весьма затруднительные положения.

Безумец посвящал свои досуги переводам из Расина и Корнеля, причем основательно переделывал их, сообразно своим воззрениям, хотя и сохранял силлабический размер. Ко многим, даже общепонятным, выражениям он считал нужным добавлять свои пояснения. Его рукопись, на синеватой, толстой бумаге, писанная гусиным пером, старинным почерком, содержала и такие выражения: "трагедия, или кинжалоразыгрательное представление", "комедия, или околосмехотворение".