ГОНИТВА

Хлоповский был один из тех патриотов Балткревии, что на "ура" приняли известие о восстании в Лейтаве и настаивали на оказании инсургентам немедленной помощи. Как обычно, правительство Балткревии тянуло кота за хвост, и убедившись в его нежелании предпринять открытые действия против оккупационных войск Шеневальда в Лейтаве, Хлоповский на собственные деньги собрал и вооружил конный корпус и пересек границу на собственные страх и риск. Попадись Хлоповский в руки немцов, он не подпадал под статус военнопленного и был бы расстрелян, как мятежник. Но в плен, похоже, командир не собирался, наоборот, в бою под Омелем разгромил бригаду генерала Линдена и теперь двигался на север, в сторону Менеска, присоединяя по пути разрозненные отряды инсургентов. При Хлоповском находилось шесть конных сотен и среди них семьдесят инструкторов, а значительные силы и опыт дорогого стоили.

Залусский хлопнул лапищей по столу:

– Решили. Гелгуд не дурак, допрет до того же. А вот что немцы станут делать, а?

– Соединиться им помешать вряд ли успеют. А вот когда подкрепления привезут – может, даже морем – уверяю, панове, мало нам не покажется.

– Морем? – покусал ус пан Кароль. – Положим… Морем они подвезут войска в Либаву и Ниду. А дальше начнут сплавлять на баржах по Нямунасу до Ковна? Или из Риги по Двайне до Двайнабурга, чтобы в тамошней крепости ударный кулак собрать? – он повертел башкой. – Против течения?… Ну, пусть даже пароходную флотилию соберут. Все равно дело гнилое и медленное. Да с берегов конницей на скаку зажигательными бомбами закидать их баржи… Через Берестейко Литовское? Так там Полесье, сплошные болота. Верховые, низовые… Непроходимые. Тем более сейчас, в разлив. Дорог никаких, а что были – те размыло. И остается самое надежное и быстрое – железная дорога. И людей перевезти, и орудия: дешево-сердито. Тут все станции узловые – Ковно, Троки, Вильня, Двинабург. И ветка на юг к Омелю. Как раз к Хлоповскому. Тут бы и я кулак из войск собирал – может, и не в самой Вильне, так в Ковне либо Троках. Как, хлопцы?

– Ну, и немцы соберут. А мы что? Станции нам не взять, – вздохнул румяный Леон Потоцкий, еще один из виленских студентов, ушедших в лисовчики. – Наших две тысячи с половиной, из них четыре пятых – мужики с косами и вилами, как раз считай против их регулярного войска – один к десяти выйдет.

– Будем плакаться? Или все же Гелгуду помогать? С ним всего-то тридцать верных человек было – а крепость взял! И Вильню возьмет… если мы поможем!

Офицеры одобрительно загудели.

– Дома стены помогают, – басил Залусский. – Так давайте будем им с Хлоповским теми стенами! Крупную станцию с нашими силами не взять, это ты, Леон, верно говоришь. Но в распутицу пути, окруженные болотами, не сторожат. Пройдем. На железную дорогу сядем, рельсы на несколько верст взорвем или разоберем – и пусть себе едут… – Кароль ехидно подмигнул, раскидывая медвежьи объятия: должно быть хотел показать, каково в них придется подъехавшим немцам. – Армия, даже большая – на марше не то, что в бою. Так покажем им дулю с маком. А?! А к Гелгуду эмиссара пошлем, чтобы разом ударить.

– Неохота через трясину… Мроит там. Все говорят. Встала Гонитва.

– Раз козе смерть. Со святым крестом да с Паном Богом! Панна гонец, взгляни сюда, – Залусский широкой ладонью указал на карту. – Место знаешь, где нам лучше идти?

– И место, – раздельно ответила Гайли, – и проводника. Вот тут, где все началось – Случь-Мильча. Тут Хотетская гребля, а тут Доколька, полустанок. Вокруг сплошные болота. Тут и надо на путь садиться. Только, можно, я посоветую? Кароль, оставь отряд отвлечения. Пройдемся у немцов по тылам, склады отобьем, казну или почту, опять же. Конница в болоте не слишком пригодна, а для этого в самый раз. Пусть думают, что мы все здесь.

– Разумно. А ты, что же, со мной не пойдешь?

Гайли дернула щекой. Кароль… пожалуй, понял бы… что ее долг – быть там, где труднее, чтобы расплатиться. И перед мертвыми, и перед живыми. Но лучше ему пока не знать, кто она на самом деле. Никому лучше не знать.

А как совет закончился, пан Залусский отозвал Гайли в сенцы и пристал снова:

– Объясни ей, панна матухна, девицы в войске не нужны. А то парни, как кочеты, вьются, порубать друг друга али постреляться за ясные очи готовы. Я уж их еле держу. А для нас дисциплина – главное.

Гайли мимолетно позавидовала простушке Цванцигеровне, хотя зависть – смертный грех. За Франю парни готовы на двубое биться или в сено завалить, а на Гайли-гонца косились, как на писаную торбу, приседали и кланялись. Потом вроде пообвыклись, когда она к костру садилась и кашу наворачивала из одного котелка. Но как глянут на звездочки у нее на лбу – сразу и задумаются.

– А раненых лечить?

– Так в любом фольварке любая черная панна [58] за это возьмется. Да пойми ты, недосуг мне малолетку сторожить! А как убьют? Или того хуже… – усач заполыхал. – Какие раненые. Она ж в бой рвется. Тебе я не указ, но убери ее!! Под любым благовидным предлогом убери. Так не уйдет.

58

Черная панна – во время восстания шляхтянки, несмотря на репрессии, носили траур по погибшим

Кароль занимал собой все пространство сеней – заматеревший с возрастом, широкоплечий, огромный. Пах потом и кожей амуниции. И на мгновение Гайли захотелось припасть к нему, ощутить защиту. Еле удержалась. Хорошо, что в темноте не видно выражения лица.

– Боюсь я за нее, как за дочку, боюсь. Я ж не первый год воюю. Хватало и крови, и грязи. Но зверства такого… Чтобы живцом по горло закапывать, или… – он замялся, – срам отрезать и повешенным в рот совать… Спиной повернуться боюсь, чтобы свои крестьяне вилы не воткнули. А то очнусь. Не в чистилище и не в преисподней – призраком на болоте.

Гайли насмешливо приподняла брови.

– Не веришь? Ей Богу, не лгу. Что у меня, глаз нет? Пленных, – Залусский почесал затылок, – раньше жалели, последним делились, хоть сами с голоду сапоги варили… А тут ворон ворону глаз клюет. Навьи среди дня бегают. Странная война…

Лейтава, Приставяны, 1831, апрель

Попрощавшись, махнув шапкой с седла, Кароль Залусский увел отряд к Случь-Мильче и дальше, как договаривались – перерезать Блауено-Двайнабургскую железную дорогу, сесть на ней и держаться, сколько возможно, пока Гелгуд с Хлоповским станут брать столицу. А для Гайли и Цванцигеров начинался отвлекающий маневр, кусочек бесконечной партизанской войны: засады, атаки, мгновенные исчезновения, форсированные марши, сидение в лесах и трясинах, все неудобства полевой жизни. Рядом с которыми не то что Вильня, банька среди заснеженного леса казалась сказочной, как и возможность поесть горячего и обогреться у костра. А реальными были комарье, сырость, непролазная грязь, снесенные паводком мосты, буреломы, безостановочные переходы и севшая на пятки погоня. И необходимость огрызаться, все время доказывая врагу, что ты сильнее, чем на самом деле. Напряжение всех сил, помноженное на разведчицкие таланты Симарьгла и способности гонца, долгое время помогали лисовчикам уходить от преследования и избегать ловушек, но так не могло длиться бесконечно.

Партизаны устали. Устали так, что спали на ходу, и штуцера не выпадали из рук лишь по прихоти наброшенного на плечо ремня.

Через неделю бесконечного похода инсургентам показалось, что они достаточно оторвались от настигающих Ширмана и Сулимы. Охромели и кони и люди, много было раненых, и когда на третьем часу после полудня добрели до Приставян, тех самых, где с месяц назад Цванцигеры таскали воду, решено было остановиться. Раненых разместили по избам, кузнец встал за походную наковальню, которую возили в обозе с другими нужными и полезными вещами. Большая часть отряда разбила лагерь в лесу южнее хутора, где среди зарослей и оврагов удобно было держать оборону. Студенты устроились в чернолесье рядом с болотом, из которого выползли несколько часов назад. Коней пустили пастись, не расседлывая, в дефиле между хутором и холмом, торчащим посреди поля. Два деятка охотников залегли на лысой вершине.

О холме этом успели поведать разное. То ли князь, вздурившись на спевшего ему не по нраву гусляра, велел похоронить того живцом и насыпать сверху курган. Не то княжна полюбила этого самого гусляра – вовсе не седобородого старца, а мужчину в цвете лет или даже юношу, и вместе с ним насыпала могилу над не вынесшим адюльтера отцом… Цванцигеры шутили, что призови они сюда дядю Адама, ярый археолог мгновенно докопался бы до истины. Но сегодня на лысой вершине маячил конный дозорный, и солнце блестело на серебряном боку сигнального рожка.