Гора Мборгали
Шрифт:
Стояла весна. Леха - фамилию его запамятовал - то на воле работал, то в зоне мыкался. Был полдень. В лагере почти никого не было, кроме обслуживающего персонала из заключенных да бездельников вроде меня, которых к работе вообще не допускали. В зоне оставался и Павлик Лукашов, мой старый друг, занимавший соседнюю с Лехой нару. Подходит ко мне Павлик и говорит: "Кажется, Леха повредился в уме, с ним творится что-то неладное". Я встревожился. Павлик передал мне Лехины слова: "Был я в лесу, рубил дрова, увидел девчонку Маркова, заманил ее, ссильничал, убил и забросал ветками!" Дело было нешуточным, я предложил отыскать Митьку Балика. Балик заведовал баней и верховодил лагерными бандеровцами. Поразмыслив, Балик кликнул трех своих парней, велел им найти Леху, затащить его на чердак одного из бараков и всыпать, чтоб тот во всем откровенно признался. Не прошло и пятнадцати минут, как посланец, вернувшись, оповестил, что никаких розог не понадобилось, Леха и так все выложил. Парень спрашивал - что делать дальше?! Мы решили подержать Леху на чердаке, пока сами не узнаем, что и как - а вдруг у него с черепушкой неполадки или просто что-то привиделось? Всяко бывает. Несколькими годами раньше я сам был свидетелем, как заключенный, наголодавшись, вдруг объявил, что срезал с трупа Парфенова ягодицу и съел ее! Парень малость сбрендил - труп Парфенова лежал где и был, его никто не трогал.
Прошел час или чуть больше. За территорией зоны поднялся переполох, вопли и причитания. Сбежались офицеры и надзиратели, стали искать Леху. Откуда им знать, что Леха на чердаке - лестницу к лазу убрали. Нас пересчитали разов пять. Лехин пропуск лежал на вахте, а его самого не было. В конце концов мы подослали старичка спросить, что случилось, зачем Леху ищут?! Тот, кого спросили, не стал скрывать, рассказал все, как было. Тогда Балик дал знак, Леху повесили на кровельной скобе и смотались с чердака.
Когда нам надоело строиться для пересчета, намекнули, что ищут не там, где надо.
Нашли. Леха болтался в петле.
Обошлось! Всего раз пожаловала группа следователей. Порасспрашивали о том о сем, оформили, по-моему, самоубийство, и концы в воду!
Отлично!
– И в сердцах добавил: - Обманщицы, обманщицы!" Фрау Майер встала, подошла к клетке, пару раз щелкнула его палочкой, вроде дирижерской, что-то шепнула, и он объявил: "Приношу искренние извинения!" Судя по тону, попугай отнюдь не чувствовал себя виноватым, просто хотел угодить своей хозяйке. Какая чушь! Не хватит ли?.. Ты прав, хватит! Давай-ка вспомним еще одну историю, забавную, - как мы встретились в Москве с Юрой Кобуловым. У меня такое чувство, что эта буря никогда не кончится. И голод дает о себе знать... Ты, совсем как те цыгане, завел свое: "Мандро нани, мандро нани!" Когда детям хочется есть, а еды нет, цыганка-мать запевает песню: "Мандро нани, мандро нани!", что означает "хлеба нету, хлеба нету!". Поет, хлопает в ладоши, вовлекает в пляску детей, они поют, танцуют, и на душе становится легко... А мы вспомним о Юре Кобулове, и голод забудется. Это было еще при жизни моих родителей. Я и Юра, сын известного чекиста, вместе были зачислены на первый курс техникума. Он походил несколько месяцев и бросил, а может, родители заставили. В городе мы часто встречались на улице и даже здоровались. Его пребывание в техникуме мне запомнилось вот почему. Гоги Цулукидзе умел пускать дым колечками, да еще какими! На одном выдохе больше тридцати колец подряд. Юра побился с ним об заклад, сможет ли тот выпустить столько-то колец. Пари было денежным, а деньги у Юры водились - папенька подбрасывал. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Вскоре Юра Кобулов исчез из города. Поговаривали, что отец отправил его на курсы МГБ в Россию! Прошло много лет - десять или двенадцать. Я работал в Белоруссии, приехал по делам в Москву. Поднялся в кафе-мороженое на улице Горького, оно помещалось на втором этаже. Спросил "Сандэй", я очень любил его и, когда случалось быть в Москве, всегда лакомился. Только мне принесли мороженое, как в кафе вошел майор госбезопасности Юрий Бахчиевич Кобулов в сопровождении двух кокетливых девиц. Они уселись за столик напротив, мы оказались совсем близко, лицом к лицу. Юра поднял глаза, заметил меня. Во второй раз посмотрел, когда ел мороженое. По лицу его скользнула улыбка или нечто похожее на улыбку. Сомнений не было - он узнал меня. Мы были молоды, внешность за время, что мы не виделись, почти не изменилась. И еще... Если я тотчас узнал его, отчего ему было не узнать меня? Что мне было делать? Уйти? Нельзя. А вдруг он не узнал меня, зачем же мозолить ему глаза своей фигурой, походкой, повадками?.. Как часто бывало со мной, я положился на авось - будь что будет - и спросил еще мороженого. Мой последний побег был не только "шумным", он неблагоприятно отразился на карьере пяти или шести чекистов, к тому же на меня за эти четыре года, что я был в бегах, четыре раза объявлялся отдельно союзный, отдельно зарубежный розыск. Юра Кобулов, как сотрудник Лубянки и сын своего отца, не мог не знать о том, что я в розыске, и, уж конечно, не мог не узнать меня... Они съели мороженое, Юра Кобулов еще раз взглянул на меня и ушел... Прошло много времени, я освободился, вернулся в Тбилиси. Как-то во время застолья мне представился некий Беридзе. Он был близок с семьей Кобуловых, пока их всех не пересажали. Юре удалось избежать ареста, и он рассказал Беридзе о нашей встрече в кафе-мороженое. Он не выдал меня! Я искал Юру - мне хотелось поблагодарить его. Тщетно. Никто ничего не знал о нем!..
Ветер стих. В путь, Гора!"
Глава восьмая
Гора подошел к истоку Васюгани. Отсюда он должен был пройти напрямик к юго-востоку двести-двести пятьдесят километров и выйти к Оми. "Отрада" располагалась на берегу реки, там, где ее пересекал восьмидесятый меридиан. По карте Мити Филиппова идти надо было низинами, по замерзшим болотам, стало быть, путь был легким. Дней за пять-шесть до того, как Гора вышел к верховью Васюгани, боль в суставах отпустила, он даже смог стать на
лыжи. Гора приободрился, повеселел... Единственное, что омрачало его настроение, - Митиленич. Тот не воспользовался ни одной из возможностей взять беглеца, хотя весь путь его лежал перед ним как на ладони. Он и на Васюгани не оставил "бесхозным" своего подопечного - сначала над Горой кружил вертолет, а совсем недавно он заметил путника. Тот мелькнул неподалеку раза три или четыре. Надо думать, Митиленич будет сопровождать его до самой Оми, но что он затаил в душе, что затевает? Горе, разумеется, приходило в голову: Митиленич - игрок, все его операции задуманы оригинально, другим это не под силу. Он замышляет что-то такое, что принесет ему награду, очередной чин и признание. Например, возьмет беглеца так, что даже генералы в верхах рты поразевают. Но как? Гора не знал и знать не хотел. По крайней мере, сейчас."Я столько времени в пути и ни разу не обмолвился о том, почему перебрался из Грузии на Север... Тогда начнем со дня реабилитации и освобождения... Почему? Разве меньше довелось мне пережить, видеть и слышать хотя бы на том же полуострове Таймыр и Колыме?.. Оттуда и началась "пора ухода"... Правильно, но в лоне свершений... Все, что мне пришлось испытать, привело меня, пусть отчасти, к мысли о побеге и ее претворению в жизнь... Вспомним, конечно, и об этом, но потом... Сначала расскажем, как мне раз в жизни выпало выйти из лагеря на законном основании. Давай-ка, а? Ладно, согласен! Начнем с "Я - никто". В лагере, где я отбывал срок, были стадион и баскетбольная площадка. Мы сколотили шесть команд и устроили турнир. Играли грузины с литовцами. Шел второй тайм, мы проигрывали. Примчался Ворон, крикнул: "Каргаретели, на свободу!" Все застыли как вкопанные, уставившись на меня. Обычно в таких случаях поднималась суматоха - поздравления, объятия, поцелуи. Я знал, что Верховный суд пересматривает наше дело, опротестованное прокуратурой, ждал реабилитации, но не так быстро. Времена были хрущевские, люди освобождались из лагерей один за другим. Я сказал Ворону, что приду, как только кончится игра. Буквально через несколько минут появился начальник учетно-регистрационного отдела. Постоял, посмотрел, как мы играем, и крикнул: "Каргаретели, ты что, на свободу не хочешь?!" Я отозвался: "Приду, как смогу!" Он развел руками, ушел. Кончилась игра, я принял душ, попрощался с друзьями, добрыми знакомыми, собрал свое барахло и пошел на выход. Провожатых было много, совали, по обыкновению, деньги на дорогу.
В лагере у меня не было никаких забот по той простой причине, что я ничем не мог помочь тем, кто находился на воле. А тут, по освобождении, я сразу окунулся в хлопоты, впрочем, так бывало после каждого побега.
Я получил "литер" до Тбилиси, сухой паек: селедку, крупу, три пайки сахара, соль, постное масло и муку - мне ее дали, сославшись на то, что выпечка не подоспела. Продукты я оставил в лагере, сдал на вокзале литер и, добавив денег, купил билет до Москвы в мягком вагоне.
Одежда на мне была более или менее приличная, чемодан хороший - то ли купил у кого-то, то ли подарили, в деньгах я тоже не нуждался - скопились за время работы в России.
В два часа ночи прибыл поезд. Я поднялся в вагон, отыскал свое купе, вошел. В нем сидели трое пассажиров. У меня было верхнее место, я взобрался на полку и вскоре уснул.
Проснулся я с рассветом, но не по лагерной привычке - меня разбудили голоса. Прислушался, не открывая глаз. Пассажир напротив переговаривался с супружеской парой на нижних полках - они ехали с Камчатки в отпуск. Муж полковник авиации, его китель с погонами я заметил еще с порога. Жена учительница. Разговорчивый собеседник, явно выраженный еврей, оказался заместителем начальника управления снабжения и сбыта "Якуталмаз". Я поздоровался, спрыгнул с полки и наведался куда надо. По возвращении в купе я нашел своих попутчиков одетыми, умытыми и причесанными. Я даже удивился, как они быстро управились. Завязалась беседа о том о сем. В деятеле из "Якуталмаза" явно ощущалось беспокойство, точнее, мне показалось, что его мучает какой-то вопрос. Я чуть не выпалил: "Чего мнешься, спрашивай!" То ли деятель почувствовал мою настороженность, то ли выбрал подходящий момент, но он обратился ко мне, украдкой подмигнув в сторону супружеской пары:
– А вы кто?
Подумав немного, я ответил:
– Никто. Можно сказать, студент нестуденческого возраста.
Супруги насторожились и вздернули брови.
Деятель из "Якуталмаза", довольный тем, что добился своего, едва заметно улыбнулся.
– Как это "никто"? Почему "студент нестуденческого возраста"?! забеспокоилась женщина.
– Помыкался по тюрьмам и лагерям со студенческих лет по вчерашний день!
– не замедлил я с ответом.
Нависла тишина; в течение десяти-пятнадцати минут в купе, кроме перестука колес, не было слышно ни единого звука. Даже Якуталмаз притих. Супруги, ни слова не говоря, собрали свои манатки и ретировались. Якуталмаз обрадовался так, будто получил дорогой подарок, стал поспешно доставать еду, напитки, и мы устроили настоящий пир. После первого же стакана мой попутчик - звали его Мишей - признался, что намеренно спровоцировал меня, чтобы чета убралась из купе. Солдафоны, антисемиты и ярые коммунисты, они так надоели ему за время пути, что он не чаял от них избавиться, все искал случая, и вот наконец он представился!
Господи, как он додумался?!
Мы подъезжали к Москве. Проводница принесла нам билеты и спросила Мишу по-свойски, чем он так довел супругов, что они столько времени торчат в коридоре! Я был неприятно удивлен поведением этой четы, они шарахнулись от меня, как от чумного. Впоследствии я не раз замечал такое отношение к себе.
В России я пробыл довольно долго и все это время никак не мог избавиться от привязавшейся фразы "Я - никто". В Тбилиси я вернулся только в шестьдесят первом году. Республикой правили люди моего поколения, они очень помогли мне. Собственно, ничего особенного мне и не требовалось, кроме той маленькой комнатушки, которую нам с дедом дали после конфискации. Я не мог притязать на свою старую квартиру, она составляла половину частного дома - ее заполучил чекист. Какими путями - Бог весть. Он оказался себе на уме: узнав загодя, что готовится реабилитация и возврат имущества, взял и продал дом моих родителей семье тбилисских дельцов. Те щедро отвалили мне деньги, лишь бы я отстал от них. Оставаться в Тбилиси мне расхотелось. Даже если бы я попытался отстаивать свои права, мне бы это все равно не удалось: мог ли я тягаться с такими китами? Я взял деньги и устроил себе временную берлогу в комнатенке, которую мне вернули.
Вероятно, с этой поры и началось все то, что заставило меня покинуть Тбилиси. Я по-прежнему мучился сознанием своей никчемности, ремесло радиотехника не могло прокормить меня. Поддавшись уговорам, я, как Гоги Цулукидзе, поступил на заочный в индустриальный институт, только я - на факультет "добычи и переработки нефти и газа", а он - на финансово-энономический. Поступил без протекции. Когда я вернулся, Гоги уже заканчивал учебу, обзавелся семьей. Бедный мой Гоги, на этом чертовом пути я ни разу не подумал о нем, разве что мельком. Что ж, исправим огрех. Согласен, с чего начнем?.. А вот с чего. Еще в ссылке Гоги запала в душу мысль стать директором гастронома. Отсидев десять лет на Колыме, он предпринял попытку бежать, но неудачно - ранили в ногу. Во избежание приговора, он решился на ампутацию, ногу отняли выше колена. Высокий стройный мужчина, а нога деревянная. В ту пору зэков по окончании срока отправляли на "вольное поселение". Гоги открыл лавку в одном из поселков золотоискателей - жить-то надо было. Вероятно, тогда и почувствовал он вкус к этому делу, в нем зародилась тайная и страстная мечта стать директором гастронома. Наступили хрущевские времена, поселенцам разрешили вернуться на родину. Вернулся и Гоги, сдал экзамены, окончил институт и стал директором гастронома. Исполнилась заветная мечта, но нам, друзьям, это директорство тяжко далось. В конце каждого квартала у Гоги обнаруживалась недостача. Магазин помещался неподалеку от мастерских художников - не мог же он брать деньги с приятелей, старых и новых, за колбасу и пиво?.. Вот и пускали шапку по кругу его старые друзья по заключению. Наконец Гоги ушел с этой работы. Вано Таргамадзе взял его к себе коммерческим директором. Гоги поработал у него недолго. Скончался. Прилег на диван с книгой и вдруг умер. Находчивый, остроумный, с замечательным юмором! Самый внимательный, заботливый и непосредственный из всего нашего братства. Уж если ты заговорил о юморе и находчивости, приведи хотя бы несколько примеров... Ладно, приведу, а то Бог знает, доведется ли еще вернуться к этой теме. В Тбилиси был парень по прозвищу Бако. Он как-то трепанул, что меньше чем за три тысячи в услужение к коммунистам не пойдет! Не пошел, всю жизнь пробездельничал. Как-то раз собрались друзья, человек десять, и Гоги известил Бако, что знает место, где ему будут платить три тысячи, лишь бы он согласился заступить на эту работу.
Бако встрепенулся, что это за место такое, где дают министерскую зарплату. Гоги, не жалея красок, стал расписывать, что это место заведующего базой, что Тбилисскую канализационную систему переоборудовали, теперь по единому трубопроводу фекалии поступают на завод в Поничалах и там перерабатываются в удобрения, - "так вот, все эти нечистоты собирают на базе, которую я тебе предлагаю". Бако отмахнулся: "Кляузное дело". Гоги невозмутимо возразил: "Как раз не кляузное; если обнаружится недостача, друзей у тебя - пруд пруди, никто из нас не поскупится - придем и восполним!.." Теперь и не вспомнить, сколько шуток было... Расскажи о бешеной собаке... Да, это было здорово! Поехали Гогины теща с тестем отдыхать в Кавтисхеви и взяли с собой внучку. Отправился Гоги с женой навестить ребенка. Навестил. Собрался было обратно, как вдруг откуда ни возьмись шавка. Повертелась, покрутилась и тяп за ногу Гогину супругу. Кинулись в Тбилиси, в институт Пастера, там Медее сделали укол против бешенства. Прошло три или четыре дня. Гоги сидел под вечер в кресле, полураздетый, без протеза. Раздался звонок, Медея открыла. Пришли санитары из института Пастера и потребовали, чтобы Медея шла с ними: нельзя прерывать курс инъекций. Она отказалась. Добром не получилось, санитары решили действовать силой. Медея крикнула Гоги на помощь. Тот вышел, опираясь на костыль, и потребовал объяснений: что происходит?! Санитар объяснил: так, мол, и так, пациентка должна пойти с нами. Гоги в ответ: "Эта женщина моя супруга, никто не знает ее лучше меня, вам бы доискать ту собачку, как бы с ней беда не стряслась" - и закрыл дверь... А как он к нам в Магадан заявился?.. Да, это классно!.. В Магадане у меня обнаружили кавернозный туберкулез, я сообщил о своей болезни по трассе, в лагеря, расположенные в глубинке Колымы, и попросил помочь продуктами и деньгами. Первым прибыл для "изучения вопроса", то бишь уточнения моего местонахождения, Шукур Инаишвили. Он понавез мне массу всего и уехал. За ним те же семьсот или восемьсот километров отмахал Гоги, ясно, с разрешения подкупленного коменданта. Он привез с собой продукты, лекарства - в районах золотоискателей этого добра было навалом, помог и деньгами. Мы, друзья, всегда приходили на выручку друг другу.