Гораздо тихий государь
Шрифт:
— А есть ли кто могутней да славнее меня?
Он тащил гостей в подвалы. Рой холопей выстраивался по двору. Факелы теребили ночную темь, бросая зловещие отблески на лица господарей. Опираясь на плечо дворецкого, чванно вышагивал впереди всех Шорин.
— Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!
И колотил себя в грудь кулаком.
— На! Не жалко!.. Все отдам дружбы для!
Он набирал полную пригоршню
— Бери!.. Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!
Но Куракин хорошо знал Василия.
— Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.
Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.
Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.
Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.
— Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.
Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.
— Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.
Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.
— Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?
— А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. — Восхотела, сказываю я, стерлядь из воды уйти, чтоб и на земли покичиться силой своей, а протухла!.. А восхощет торговый гость из рядов отплыть да к природным дворянам пристать — не миновать и ему протухнуть, сермяжному.
Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.
Гости замерли. Резко оборвалась музыка.
— Краснорядская крыса!.. Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.
Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.
— Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.
Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.
— Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!
Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.
— Пустите! — гремел Илья Данилович.
— Пустите! — вырывался из рук Василий.
Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.
— А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!..
Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.
— Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили
и будет.Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.
— А, денежный вор, попался!.. Накось, держи от стерлядки!
Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.
— Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.
— А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.
И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.
— Давай письма-то!
Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.
— Гоже ли держится?
— Гоже!
Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами.
В белесом небе, далеко на восходе, спорил с разбухшей мглой рассвет. Забрезжило хилое утро двадцать пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят второго года.
В усадьбе Шорина воцарился покой. Под столом, дружно обнявшись с Милославским, храпел хозяин; пальцы его крепко сжимали овкач, из которого он потчевал после примирения гостя. Рядом, широко раскинув ноги, скрежетала зубами и хрипло дышала во сне опоенная девушка. За столом, уткнувшись лицом в миску с квашеной капустой, спал князь Куракин.
В ближайшей церкви заблаговестили к заутрени. Вначале робкий перезвон крепчал, наливался уверенной силой.
Разбуженный перезвоном, Ртищев недоуменно приподнял голову. «Никак благовестят?» — с трудом сложилось в тяжелой его голове. Он потянулся и перекрестился на образ: желтое лицо его полыхнуло кумачовым румянцем: «Боже, что ж я наделал!.. Как же я пред очи Марфеньки ныне предстану!» — хрустнул он пальцами и с омерзением отодвинулся от простоволосой женщины, прикорнувшей на самом краю сундука.
Наскоро одевшись, постельничий бочком выбрался в сени.
— Лихо! — встретил его с глубоким поклоном дворецкий, спешивший в трапезную. — Лихо! — повторил он, тряхнув головой. — Демка Филиппов слышал, собирается-де великая сила людишек и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи Даниловича Милославского, двору нашего господаря и иных знатных людей за измену в денежном деле.
Ртищев метнулся в трапезную.
— Вставайте! — пронзительно заверещал он и плеснул в лицо мертвецки пьяного Шорина мушермой меда.
На Сретенке, у воровских писем, уже толпился народ. Нашлись грамотеи, которые громогласно читали написанное:
«Изменник Илья Данилович Милославский, да Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин».
— Изменники!.. Правильно! — грохотала толпа.
Сретенский сотни сотский Павел Григорьев поскакал в земский приказ с докладом к Куракину.
Князь, не выспавшийся, сердитый, сидел за столом, прислонившись спиною к стене, и маленькими глоточками пил квас.