Горбатая гора
Шрифт:
– Вроде бы дела в целом идут нормально, вот только по тебе страшно скучаю – хоть волком вой на луну.
В темноте, окутывавшей всё за пределами костра, слышалось лошадиное ржание. Эннис, обняв Джека за плечи и крепко прижав к себе, рассказал:
– С девчонками моими я вижусь раз в месяц. Алме-младшей уже семнадцать, она застенчивая, высокая и худая как жердь – вся в меня... А Франсина – этакий маленький живчик.
– А у моего пацана, кажется, дислексия или что-то наподобие этого, – посетовал Джек, скользнув холодной рукой к ширинке Энниса. – Пятнадцать лет ему уже, а он всё никак не научится толком читать, вечно у него всё путается... Ясно же, как божий день, что у парня проблемы, но эта тупая стерва Лурин делает
– Вообще-то, я когда-то хотел сына, – сказал Эннис, расстёгивая пуговицы. – Но получались только девочки.
– А я вообще никого не хотел, – признался Джек. – Но так, чтоб по-моему – ни хрена не получалось. Ни разу в жизни ничего не вышло, как надо.
Не вставая на ноги, он подбросил в костёр сухих веток, так что огненные искры взвились в небо, перепутывая правду и ложь, и уже в который раз обожгли им руки и лица. Джек и Эннис скатились на землю. Искрящийся восторг от их нечастых встреч неизменно омрачался чувством, что время бежит со страшной скоростью и его всегда мало, слишком мало.
Через пару дней грузовик с лошадьми уже стоял на парковке у начала горной тропы: Эннис возвращался в Сигнал, а Джек собирался в Лайтнинг Флэт – повидаться с отцом. Эннис, нагнувшись к окну машины, сказал то, что держал в себе целую неделю:
– Скорее всего, в следующий раз я смогу выбраться только в ноябре. Пока не отстреляемся с продажей скота и заготовкой корма, отпуск взять не получится.
– В ноябре? А как же август, чёрт возьми? Мы же договорились – в августе, девять-десять дней! Господи, Эннис, и ты молчал?! Ходил, гад, всю неделю, словно воды в рот набрав! И почему мы всё время встречаемся в такой собачий холод? С этим надо что-то делать. Съездить как-нибудь на юг... В Мексику, а?
– Мексика? Джек, ты же знаешь, путешественник я тот ещё – из своих родных мест носа в жизни не высовывал. Да и весь август я буду горбатиться на заготовке корма – в том-то всё и дело. Ну, Джек, не расстраивайся... В ноябре славно поохотимся, лося завалим. Может, попробую опять уговорить Дона Роу сдать нам хижину. Здорово в том году было, да?
– Слушай, дружище, мне всё это чертовски не нравится. Раньше ты был лёгок на подъём, а теперь легче с Папой Римским встретиться, чем с тобой.
– Не так всё просто, Джек. Раньше-то я мог бросить работу, когда мне вздумается. У тебя богатая жена, хорошая должность, и ты забыл, каково это – быть на мели. Ты когда-нибудь слышал про алименты? Я их плачу из года в год, и конца этому не видно. Эту работу я бросить не могу, даже отпуск взять не получится. Я и сейчас-то со скрипом вырвался – коровы там ещё телятся, горячая пора. Когда я пришёл отпрашиваться, хозяин так разорался! Скандалист он, конечно, но я на него не в обиде: ему там, наверно, даже прилечь некогда – дел по горло, а рук не хватает. А в августе – продажа. Ну, что, есть какие-нибудь идеи?
– Были... когда-то, – проговорил Джек с горечью.
Эннис молча выпрямился, потирая лоб. Лошадь топнула копытом в прицепе. Он подошёл к грузовику, приложил руку к бортику прицепа и шепнул что-то лошадям, а потом медленно побрёл обратно.
– А ты уже ездил в Мексику, Джек? – спросил он.
Эннис знал: Мексика была злачным местом для таких, как они. Расстояние между ним и Джеком угрожающе сокращалось.
– Ну, ездил, и что? В чём проблема-то, не понимаю?
Этот вопрос мучил Энниса всё время, с самого начала и по сей день. И вот он, ответ.
– Скажу тебе на полном серьёзе, Джек, и повторять не буду. Может, я чего-то не знаю... Но если я узнаю, что у тебя БЫЛО с кем-то за моей спиной – убью.
– А теперь ТЫ послушай, что я скажу, – ответил Джек. – И тоже не буду повторять. Мы могли жить вместе счастливо, чёрт побери, могли! Но ты не захотел. И теперь всё, что у нас осталось –
это Горбатая гора. Да, приятель, всё хорошее, что у нас было, осталось там. Надеюсь, ты понимаешь хотя бы это, если не хочешь понять больше ничего. Прежде чем спрашивать меня про Мексику и угрожать убийством, сосчитай сначала – сколько раз мы встретились за эти двадцать лет? Ты думаешь, мать твою, мне хватает этого одного – максимум двух раз в год? Я – не ты, мне мало того голодного пайка, на котором ты меня держишь. Сволочь ты, Эннис. С меня хватит. Послать бы тебя к чёрту...Всё, что за эти годы осталось невысказанным, и чему теперь уже вряд ли суждено было облечься в слова – признания, объяснения, стыд, вина, страх – всё это окружило их стеной, как клубы густого пара от гейзера в зимнюю стужу. Эннис стоял как вкопанный, стиснув кулаки, с закрытыми глазами и посеревшим лицом, на котором глубже обозначились морщины, а потом его ноги подогнулись, и он рухнул на колени.
– Господи, – пробормотал Джек. – Эннис, ты что?
Но прежде чем он успел выскочить из машины, гадая, сердечный ли то был приступ или же приступ жгучей ярости, Эннис уже поднялся на ноги. Прямой, будто аршин проглотил, он добрался до своей машины, открыл её и сел внутрь. Снова они пришли к тому, от чего пытались уйти. Ничего нового они не открыли, ничто не закончилось, не началось, не разрешилось.
Джеку вспомнилось с безотчётной тоской, как однажды тем далёким летом на Горбатой горе Эннис подошёл к нему сзади, обхватил и притянул к себе – молча, без тени намёка на похоть. Они долго так стояли у костра, плясавшего красными языками пламени, и тени от их фигур на скале сливались в одно целое. Круглые часы в кармане Энниса отсчитывали минуты, тут же сгоравшие дотла на костре. Звёздный свет пробивался сквозь густое жаркое марево, колыхавшееся над огнём. Эннис, тихо и размеренно дыша, слегка покачивался в блеске звёздного шатра и негромко напевал, не разжимая губ. Джек, прислонившись к нему спиной, ощущал спокойное биение его сердца, и под это мычание, напоминавшее тихое гудение электричества, впал в какое-то подобие транса. Наконец Эннис произнёс старые как мир слова, выудив их из детских воспоминаний: «Пора в люльку, ковбой. Поеду я... Ты тоже иди на боковую, а то уже спишь стоя, как конь». Встряхнув и шутливо пихнув Джека, он ушёл. Послышался звон его шпор и тихое «до завтра», потом коротко фыркнула лошадь, и цоканье копыт по камням стихло во мраке.
Это полусонное объятие отпечаталось в памяти Джека – единственный миг светлого, простодушно-завораживающего счастья в их нелёгких судьбах. Этот образ не омрачался даже мыслью о том, что Эннис не обнимал его, глядя ему в лицо – наверно, чтобы не видеть, КОГО он обнимает. Так у них всю жизнь и было. Ну что ж, пусть.
Эннис узнал о несчастном случае только спустя несколько месяцев – когда его открытка, где он писал, что с нетерпением ждёт ноября, вернулась обратно со штемпелем «адресат умер». Он набрал техасский номер Джека – всего во второй раз в жизни. Впервые это было как раз после развода с Алмой; Джек тогда неправильно его понял и проделал к нему путь в тысячу двести миль на север – увы, впустую.
Эннису не суждено было услышать голос Джека, отвечающий утвердительно на его приглашение. В трубке послышался голос Лурин.
– Кто? Кто это? – спросила она.
Эннис назвался, и она рассказала, что это произошло на загородной дороге: Джек накачивал шину, но она лопнула, и обод, отлетев ему в лицо, сломал Джеку нос и челюсть. Лёжа на спине без сознания, он захлебнулся собственной кровью до прибытия помощи.
Нет, подумал Эннис. Это были монтировки.
– Джек говорил о вас, – сказала Лурин. – Вы с ним рыбачили и охотились, я помню. Я бы сообщила раньше, но Джек держал имена и адреса своих друзей только в голове, никуда не записывая. Всё это так ужасно... Ему было только тридцать девять.