Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может просидеть в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.

Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась голова от постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в клубочек. Внезапно она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед, догадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с необыкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери, готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в прорубь, она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продолжая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и только в вестибюле упала в кресло. Шурка пару лет назад побывал здесь и поразился: "У тебя такая красивая работа, а ты все время ругаешься!"

Немного отдышавшись (внутри все продолжало дрожать мелкой дрожью), она еще тверже уверилась: надо бежать, и как можно скорее, а то Юпитер в гневе своем окончательно лишил ее (и.о.) разума. Сударушкин на просьбу о недельном отпуске откликнулся с откровенным удовольствием; он, возможно, уже понял: каждый шаг ей навстречу окупится в семикратном размере. Он даже с удовольствием порассуждал, что привык строить отношения на началах взаимной порядочности - нащупал-таки ключевое слово к ее сердцу. Его вывернутая самодовольная улыбка напоминала о распоротом матраце, очень тугом. Но улыбка все равно улыбка.

Только полчаса прождав троллейбуса да сорок минут протрясшись в нем, Наталья вернулась в исходное состояние одеревенелости, машинально прокручивая в уме примитивный напевчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на..." И в дом вошла бесчувственно, и любимую "Повесть о жизни" Паустовского уложила вполне равнодушно. Раскопала на антресолях чемоданчик-проигрыватель (еще из студенческих времен, но ничего не колыхнулось в ней), присовокупив к нему картонную коробку "Страстей по Матфею".

Чуть не забыла снотворные таблетки - без них хоть пропасть. Благодаря задачке, которую Вадим бесплатно сделал для Аптекоуправления, она имеет возможность доставать эти лучшие изобретения человеческого разума, не бегая каждый раз за рецептом - а на это требуется целый день.

Одеревенело убрала Аркашину постель, скомканную, словно на ней кого-то душили. Положила на кухонный стол записку: "Живи один. Больше мешать тебе не буду". Но, отойдя, подумала, что этот прощально-самоубийственный тон может перепугать Аркашу, и написала по-новому: "Отдохни от нас. Единственная просьба: поливай, пожалуйста, цветы". Положила рядом пятьдесят рублей, себе оставив пять, и, не сознавая, что делает, захлопнула за собой дверь.

Ей уже с трудом помнилось, что когда-то у нее был другой дом, кроме нынешнего, составленного из бетонных плит, раскрашенных в праздничные якобы цвета, а на деле - в грязно-линялые их вариации. Дом был возведен будто на остывшем грязевом вулкане, среди жгутов окаменелой глины, однако и камень растекся бы в кисель под неутомимым дождичком из тех капель, которые умеют точить камень. Опытные жильцы сходили с ладошки асфальта у подъезда в желтый кисель только в резиновых сапогах, которых у нее не было, поэтому она чувствовала себя запертой вдвойне.

В магазине, расположенном в двухкомнатной квартире, такой же новозапущенной, как та, в которой она ютилась, товар выбрасывали почти в буквальном смысле этого слова: внезапно вкатывали проволочную корзину со свертками, и Наталья не могла одолеть гадливости к рукам, рвущим друг у друга жратву (они всегда будут что-нибудь выдирать друг у друга: не хлеб - так машины, не машины - так должности: в жизни всегда есть место подвигам), и поняла, почему женщина в белом нечистом халате с таким победительным презрением ("Они еще хуже нас!") смотрела на жалкую утреннюю схватку старух (от беспрестанных столкновений их палочек стоял сухой перестук, словно дралась орава скелетов). Два-три старика с клюками дрались с неменьшим пылом, и это было особенно ужасно.

К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедленно по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная, до головной боли икота. Зато, машинально осматривая деревянные полки в магазине-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство от несчастья, она увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей, какое это было лакомство в детстве.

Она будто вернулась в младенчество, когда умела лишь сосать. Только ириски из тягучих сделались сыпучими.

Борьба с душевной болью требовала стольких усилий, что к вечеру от усталости она падала без сил.

С усердием безнадежной двоечницы она штудировала любимого Паустовского, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту, - "Стоило мне нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с него пыль, чтобы, даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зернистый голыш, и почувствовать досаду от того, что невозможно описать жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", - в эту минуту что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего бродяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи окно, за которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним чаем вокруг стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было доступа в тот бесстыжий мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по оранжевой марсельской черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщербленной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без умывальной раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нужно время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным по талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша - можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!

Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки казались возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких таких бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.

Ночь проходила в таком же отупении, как день, - без сновидений. Но однажды под утро...

Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились, будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные, только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они веселились вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, дело и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капустой. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и поняла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее лице и разом сбросили маски...

Проснувшись с колотящимся сердцем, она увидела свою замызганную тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за чаем она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки из бесхозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный поселок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне пробовал глубину в неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, поколебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом, шагнул с камня, и - раз!
– нога ушла в грязь выше колена. Два!
– он выдернул ее обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на четвереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине - хорошо хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно бормотала она. ("А что мои-то сейчас делают?..")

Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не заметила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по военно-патриотической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый плавник и сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в землю. У нее все внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом из тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный веер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга. Ах, паршивцы, ах, паршивцы...