Горбатый медведь. Книга 2

— Долго же собирался паж… Столько дней он заставил ждать ее величество, — говорила, входя, Лера, а войдя, она всплеснула руками. — Вырос! Наконец-то! А ну, станем спинами.

И они стали спинами друг к другу. Лера положила руку на головы ладонью вниз и обрадованно сказала:

— Выше! Честное слово, выше! Почти на сантиметр.

— И то хорошо. Лишь бы не ниже.

Они откровенно рассматривали друг друга. Для Маврикия Лера всегда была самой красивой, и он, всегда помня ее, как-то не допускал, что она может стать еще красивее. А она стала.

Вошла бабушка. Было спрошено и отвечено все необходимое. А потом бабушка сказала:

— Такой чудесный день…

Лера и Маврикий, не сговариваясь, вышли на улицу. Как только они очутились на широком тракте, Маврикий сказал:

— Лера, я всегда восхищался тобой и никогда не думал, что ты можешь быть красивее самой себя.

— Ах, как жаль, что ты сказал это мне. Теперь уже невозможно восхищаться вслух, говорить, каким красавцем стал ты, потому что я буду походить на ту самую кукушку, которая хвалит некоего петуха…

Маврикий предложил отправиться за город. И они пошли через всю Мильву на виду у всех.

Того и другого знали на каждой улице. Языки, любящие опережать события, уже назвали их женихом и невестой. К этому находилось немало доводов из прошлого. В Мильве все у всех на глазах.

Молва была права только отчасти.

— Маврик, — ласково начала Лера, — родной мой, за время разлуки ты стал еще ближе всем нам, а для меня даже ближе моих братьев. Твое отношение ко мне так дорого, что я чувствую себя обязанной говорить тебе все. Скажи, Мавруша, ты представляешь меня твоей женой?

— Нет, Лера, — ответил он.

— Почему? Разве ты разлюбил меня?

— Нет, я не разлюблю тебя, наверно, никогда.

— Так почему же ты не представляешь, мой мальчик, меня твоей женой?

— Потому что я не представляю себя твоим мужем.

— Как же это?

— Не знаю, Лера. Ты такая уже… волшебная. А я еще почти что не брился.

— Бог мой! Да ты вовсе не моложе меня. Когда ты только успел перерасти меня?

— Ну зачем же ты так? Я могу поверить, Валерия. Со мной уже больше нельзя безнаказанно шутить.

— И со мной тоже, Мавруша. Мне ведь двадцать второй…

— Ты любишь Пламенева, Лера?

— Да, Маврикий.

— Когда ты выйдешь за него замуж?

— После того, как ты посоветуешь мне это сделать.

— Не надо смеяться надо мной, Лера. Я этого не заслужил.

— Тогда проверь, смеюсь ли я.

— А что, если я не посоветую?

— Так и будет. Ты просто недостаточно хорошо знаешь меня.

— Зато ты, Лера, очень хорошо знаешь меня. И знаешь, что я могу посоветовать тебе только лучшее для тебя.

Они незаметно дошли до памятника борцам за Революцию. На этом месте жгли белые вырытых из братской могилы. Здесь их пепел. Здесь и пепел Сонечки Краснобаевой.

Маврикий поклонился памятнику.

— Ты знаешь, Лера, Сонечке Краснобаевой так хотелось, чтобы ты вышла замуж за Волю Пламенева…

— Я знаю об этом…

— Пусть ее желание сбудется. Она говорила, что Воля Пламенев будет очень хорошим и верным мужем. Я так же думаю, Валерия. Только ты не приглашай меня на свою свадьбу. Мне все-таки не будет сладко, когда вам будут кричать «горько-горько»…

VI

Три друга. Иль, Мавр и Александр, стали снова неразлучной тройкой. И особенно сблизились они после поступления Толлина на завод. Григорий Савельевич посоветовал Маврикию работать в цехе, имеющем к нему некоторое отношение. Маврикия определили на тяжелый пресс в цех запасных частей для уборочных машин. Сначала он постоял подручным, а вскоре его допустили к самостоятельной работе, которая хотя была и несложной, но требовала немало сноровки.

Недалеко то время, когда цех отпочкуется от старого завода и станет новым заводом уборочных машин.

В заводе возникли курсы, названные для краткости двумя буквами «ЭЭ», что значит — «экзамены экстерном». На курсы поступил и Маврикий. Хотя и не так легко после рабочего дня садиться за парту. Но…

— Надо же, — сказал Иль, — нам с тобой закончить среднее образование, а Санчику подготовиться к поступлению на рабфак.

И друзья начали учиться.

Близился день приема Маврикия в комсомол. Какая уйма переживаний, страхов и сомнений. Как он готовился, сколько перечитал! Знал чуть не наизусть весь устав. Волновались тетка, и мать, и уже подросшая сестренка Ириша.

Ильюша Киршбаум хлопотал о торжественном приеме своего друга в зале заседаний Дворца молодежи. Ильюша доказывал, что прием в комсомол Толлина может стать поучительным событием для многих юношей и девушек.

Кроме этого, Ильюше хотелось на большом собрании выяснить все и очистить своего друга от всего наносного, от оскорбительных слушков и подленьких, похожих на правду кривотолков. Такие «правоверные», как Модестик, отсидевшиеся дома в грозные годы, бросали тень на Маврикия, завидуя ему. Завидуя потому, что другие, особенно девчонки, впадали в противоположную крайность, рассказывая о невероятных подвигах Толлина. Оказывается, Маврикий в глухой степи на быстроногом, чуть ли не на огнедышащем коне догнал бандита Вахтерова, набросил на него аркан и связанным доставил в город Омск.

И здесь хотелось внести ясность и все поставить на место.

— Ничего не нужно преувеличивать, но зачем же преуменьшать? — говорил Ильюша Киршбаум в городском комитете комсомола. — Какое волнующее впечатление произведет на всех, когда он будет рассказывать свою биографию, начиная со знакомства с подпольщиком Иваном Макаровичем Бархатовым. А потом, понимаете, избиение его в школе законоучителем за рассказ Льва Толстого. И если он что-то забудет рассказать, я и Санчик Денисов добавим это в прениях, — волновался Ильюша, и его волнение передавалось членам комитета.

— Ты прав, Кирш, его именно так и нужно принимать, — подтверждал секретарь городского комитета Кошечкин, участник молодежного подполья, скрывавшийся в Каменных Сотах. — Пусть он расскажет об Октябрьских днях в Петрограде, о том, как слышал Ленина…

— А до этого о том, как его ранили во время июльской демонстрации, — подогревал воображение членов комитета Киршбаум. — А потом, понимаете, бац! Появление в Мильве Вахтерова. Колебания… Симпатии к эсерам… О них, правда, нужно рассказать мягче, чтобы не бросать на него тень…