Горец II
Шрифт:
Конан открыл глаза.
Да, Конан — теперь ему хотелось слышать свое имя именно таким.
Но сейчас…
Хотя он ведь не принял последнюю порцию Энергии — а передал ее… И что из этого получится — не знал даже он…
В общем, сейчас он ощущал себя так, как и должно чувствовать после длительного и трудного боя. Усталость положила ему на плечи свои медвежьей тяжести лапы. И когда сзади послышался приближающийся топот — он едва нашел в себе силы повернуться на звук. Впрочем, он уже знал, что приближается не враг…
Луиза Маркос стояла перед ним, и в опущенной
Бластер первого из убитых.
— Я думала… Думала, тебе нужно помочь… — произнесла она с какой-то неловкостью.
— Он разряжен. Не может не быть разряжен — как и все источники энергии на сто ярдов вокруг. Но все равно спасибо…
— Кто ты? — прошептала Луиза, пряча глаза.
— Я Конан — или Карл, называй, как угодно, — Мак-Лауд по прозвищу Клеймора. Я пришел в этот мир пять веков назад… — Мак-Лауд помедлил: — И вот мне снова не удалось умереть… — закончил он чуть слышно…
Не сразу Конан понял причину возникшей между ними неловкости. Но поняв — удивился своей слепоте.
Ведь так все просто! Раньше Бренда смотрела на него совсем другими глазами. Он был для нее дряхлым, склеротическим старикашкой. В лучшем случае возможным союзником. И не более того.
Но сейчас…
Да, сейчас…
(Бренда? Он сказал — Бренда?! Не сказал — подумал… Ну, это все равно…)
Значит, сейчас и он тоже — в новом своем естестве — смотрит на нее иными глазами.
И он понял, что это судьба…
Конан протянул к Луизе руку — медленно и осторожно, очень осторожно он коснулся ее щеки…
Ее просто швырнуло к нему. Стыдясь себя самой, стыдясь внезапного порыва, она спрятала лицо у него на груди.
Когда Мак-Лауд обнял ее, в его правой руке все еще был зажат меч.
— И все-таки я не понимаю… — Луиза расхаживала по комнате в его халате (ее одежда, после пребывания в мусорном контейнере, уже никуда не годилась) и говорила нарочито бурно, почти резко — чтобы скрыть свою растерянность. — Хорошо. Предположим, ты действительно прилетел с другой планеты…
— Прилетел — не совсем то слово.
— Ну пусть пришел, хотя это слово еще более «не то». Приехал. Прибежал. Приплыл…
Мак-Лауд улыбнулся — и Луиза тут же сбавила накал.
— Ладно. Значит, прибыл — а потом в компании со своими «хорошими ребятами» перебил всех «плохих ребят», причем из «хороших» ты тоже остался один… Так?
Конан молча кивнул, не убирая с лица улыбку.
— И что, теперь ты снова хочешь туда улететь?
— Опять «улететь»… Впрочем, ты права: неважно, каким образом я преодолею этот путь. Главное — хочу ли я его преодолеть…
— А ты хочешь?
— Не знаю…
Брови Луизы сошлись к переносице:
— Помни: там ты можешь умереть. А здесь — нет…
— Ты не хочешь, чтобы я умирал? — Мак-Лауд следил за ней все с той же улыбкой.
— Нет… — прошептала она. — Нет, нет, нет…
А потом они лежали рядом и Луиза, ласково и с нежностью поглаживала его тело.
Когда пальцы прошлись вдоль его живота, Конан вздрогнул: Бренда любила делать это, осторожно ведя пальцем вдоль шрама…
Шрама?
Его рука накрыла
ладонь Луизы. Потом бережно отодвинула ее, ощупывая живот.Кожа на этом месте была гладкой. Абсолютно гладкой.
Шрам исчез.
И дрема, смешанная с видениями, окутала Конана…
28
…Пахло вереском. Дымом от костра. И дымом пахло виски — «вода жизни», дитя ячменного зерна и бродильного чана. Со стороны залива ветер доносил приятный запах водорослей и соленых брызг.
Все собравшиеся на вересковой пустоши были одеты в цвета своего клана. Серебристо-зеленая нить Мак-Лаудов вилась по клетчатому тартану [тартан — клетчатая шерстяная материя, из которой в Шотландии изготовлялся традиционный костюм; сочетание клеток и цветных нитей образовывало неповторимый узор, являвшийся родовой принадлежностью каждого из кланов] юбок и шейных платков.
И были наточены клейморы собравшихся, а колчаны луков — полны стрел. Много виски было выпито, много спето воинственных песен и сказано хвастливых слов. А под вечер встал со своего места тан Эйн Гусс, и были точны его движения, выверенные мудростью древнего ритуала.
Вынул он боевой нож, торчавший за отворотом чулка с наружной стороны ноги, — и блеснул при свете молодой луны топаз, вправленный в рукоять.
Обеими руками поднял Эйн Гусс свой нож над головой. А потом вновь воткнул его за правый чулок, уже с внутренней стороны мускулистой икры.
Сделав так — приказал подать себе боевой рог. И подали ему тот рог, доверху наполненный прозрачной жидкостью.
(Не «вода жизни» это была, а чистая ключевая вода. Но ведали о том лишь ближайшие родичи тана. Потому что уже четыре с лишним дюжины зим видел тан, и хотя мог он еще рубиться наравне с молодыми воинами — но пить наравне с ними было ему не по силам.)
Зажав пальцем отверстие в узком конце рога, осушил его Эйн Гусс. Потом отнял он палец — и остаток виски (во всяком случае так думали остальные воины), пролился на клановую юбку — килт.
И берет с орлиным пером он тоже смочил, пролив прозрачное на серебристо-зеленую клетку.
Омочив же — вновь покрыл им свои уже редеющие волосы, рыжие с сединой.
Молчали воины. Лишь слышно было, как поет вдалеке ветер, задевая гребни холмов.
А потом каждый из клана Лаудов извлек свой нож, что торчал с внешней стороны ноги.
Не было на рукояти этих ножей драгоценного камня: это — привилегия тана-предводителя. Лишь цветок чертополоха был выгравирован на ней — символ стойкости.
Стойкость же — не привилегия, а долг. Долг каждого…
И вновь воткнул каждый Мак-Лауд нож за правый чулок, но уже с внутренней стороны.
Что означало войну.
И снова неумеренно пили, хвастались, обещая заткнуть всех врагов за отворот чулка, подобно боевому ножу.
И лился, сопровождая хайлендские песни, заунывный плач волынок.
Но медные рога молчали — им дозволено трубить только в час сражения…
А утром был бой. И запели рога, украшенные кольцами чеканки.
И топот несущейся конницы… Пар от дыхания…