Горечь прежних пыток

Пытали, грабили, казнили,— чтоб окровавленным скребком очистить родину от гнили и всю планету — целиком! И были целые народы на гибель согнаны, как скот,— во имя счастья и свободы огнем очищенных пустот... А вот и счастье — срок расплаты истек!.. И ныне без затей ни в чем таком не виноваты костей дробители, ногтей, разрубщики людского мяса, вождей похабных денщики, а мы — их пенсия, сберкасса, мы, недобитые щенки, от счастья пашем, пишем, пляшем, платя за их геройский труд, чтоб хорошо убийцам нашим жилось, покуда не помрут. А вот и он, в кровавых пенах, свободы выстраданный плод — вопи на площадях и сценах, никто не затыкает рот, из-за крамольной писанины никто не гонит в лагеря, у многих — сердца именины, у кой-кого — большая пря! И от невинно убиенных, от леденяще откровенных творений — капает в казну... Иссякли сроки для расплаты, палач и жертва — виноваты. А вот и — «Эх, споем, ребяты, кончай дебаты и возню!»

Раскаленные булыжники...

Раскаленные булыжники, лето жаркое-жаркое. Старики идут, как лыжники, в гору шаркая, шаркая... Даль простукивают гулкую палкой, посохом, подпорками — вьется лето скользкой шкуркою, скользко пахнет — корками. Пыль седая, лица — в трещинах, в конопатой гречке. Вещи теплые на женщинах, в мыслях — крест и свечки. Скользко, скользко — гололедица, раскаленные булыжники, а трамваям все не едется, а старики идут, как лыжники, а жарища — невозможная, номера домов двоятся... Почему они мороженое не едят?.. Чего боятся?

Эдгар По

I

К чащам кровожадным, к непроглядным безднам,  где морозит ужас холодом железным, К лицам — небылицам с тайною печаткой, с нежною зверьчаткой, с глазом — душелазом, К речи с подоплекой, с ямою глубокой, духовой и струнной, солнечной и лунной, К выси ненасытной, к низи беззащитной, к гибели бессмертной, к истине сокрытной — Вожделело Нечто в мрачном просветленье. Им написан «Ворон» в этом вожделенье.

II

Взломали дверь. Убили топором. Содрали обручальное кольцо. Нашли рубля четыре серебром и в колыбели спящее лицо. Премерзок был хозяйкин гардероб, бог знает, в чем ее положат в гроб. Жила на инженерные гроши. Зато на полках книги хороши. Бальзака взяли, Лондона, Дюма, переступили труп и вышли вон. На улице мело, была зима. Но подошли трамваи с двух сторон. Разъехались. По молодости лет могли попасть в колонию. На след не удалось напасть. Закрыто дело. Зарыто тело. Так судьба хотела. Есть безысходность. Плавает она свободным ужасом над миром гнезд, скворешен... На этом чувстве гений весь замешан Эдгара По. И мрачные тона — не бред ночной, не мистика, не мнимость, не тривиальная приманка для глупцов, а хорошо запрятанных концов ...неуязвимость...

III

Глаза горят, он бродит по лесам, пророческим он внемлет голосам корней, ветвей и чернокрылых птиц... Посредственность жестока к чудесам и обожает респектабельных тупиц. Когда он трезв и голоден, как волк, а плащ дыряв и грязен блузы шелк, ему кричат: «Ты — пьяный попрошайка! И медяка ему не верит в долг упитанной посредственности шайка. Откуда же лавровые венки? И чьи воспоминанья, дневники нам воскрешают образ из обломков? Посредственность в свободные деньки записывает сплетни, пустяки и пару анекдотов для потомков.

Памяти Андрея Тарковского

I

Ностальгия по умершим от ностальгии, по тарковской погоде, по хлябям разверстым над пожарами — ярче горим под водой! — это — русское время, мои дорогие, это — русское действо и русское место, русский дух, испытуемый русской бедой. Ностальгия по умершим от ностальгии, по тарковской свече, возжигаемой столько, сколько раз угасаема... Хлещет потоп — только Ной это знает, мои дорогие, он — ковчег, и ему одиноко, и горько, а голубку не шлют... и не хочется в гроб. Ностальгия по умершим от ностальгии, по тарковской тоске на московском бульваре, ностальгия по у-у-у-у! ностальгия по а-а-а-а! по беззвучному стону, мои дорогие, когда он выплывал, а его убивали, и по зеркалу кровь ностальгии текла.

II

Горе стало воском, воском для свечи, прикипело к доскам и горит в ночи, ореол священный — над его столбом, бьется тень о стены — лбом, лбом, лбом!..

III

...и горечь прежних пыток — лишь привкус лебеды под всхлипы у калиток заоблачной воды, в которой наши слезы прощальные текут и белизну березы из провидений ткут.

IV

Однако же! это — как раз то немногое, мглисто прозрачное, строгое, лиственно водяное, таинственное, родное, ноющее в потопе и в Ное, независимое и звездно вис'uмое, то возлюбленно невыносимое, на чьи дождевые всхлипы ноет в глухой берлоге, поскрипывает в дороге медвежья нога из липы.

Толкование Евангелия

Когда бы Он пошевелил перстом для своего телесного спасения — остался б магом, но не стал Христом и не объял бы Тайну Воскресения. О фокусе мечтал Искариот!.. О низости публичного показа доступных для желудка и для глаза чудес, увеселяющих народ. Гвоздями он прибил сей рабский путь к Его запястьям, над землей простертым! Но маг Исус предстал Иуде мертвым, а Бог воскрес — ив этом жертвы суть. И в этом суть иудина греха, взыскующего магии от Бога и доказательств, коих всюду много, что есть над нами тайные верха.

Ступени сна

Только в миг содроганья, когда, спотыкаясь о мраки, заплетается речь, волоча одинокое тело по горам и лесам, сквозь ущелья, кусты и овраги — к пустоте, где последней ступенькой во льду затвердело соскользанье в ничто, в никуда, в потаенную прорубь, в прорву, в пропасть, в провал, в промежуток надежды и взлета, в эту прорезь для всхлипа, для ветви, с которою голубь сросся вестью благой, в этот клюв, где лазурь, позолота не зазубрены кистью и ластятся клекотом, стоном, сладкой мякотью слез, образующих лук, и папайю, и огромную жалость, что, даже летя за балконом, только в миг содроганья, о господи, я засыпаю!.. только падая ниже своих предыдущих рождений, инфузорий из памяти мглистой, слоистой, текучей,— вниз лицом и, зарывшись на дно, где трава сновидений... только там обретается жизнь как единственный случай.

К своей благодати...

К своей благодати нельзя принуждати... Из всех положений (земля ему пухом!) Ван-Гогу блаженней с отрезанным ухом. Ни перса с гаремом, ни Ромула с Ремом — нельзя принуждати, ни чью-нибудь душу, ни море, ни сушу к своей благодати. Ни мужа, ни сына, ни друга, ни брата, ни кума, ни свата нельзя принуждати к своей благодати — это чревато!..