Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Еще одним, причем стратегически более важным регионом, в котором англо-германское сотрудничество казалось возможным, была Османская империя. Деловые круги Германии проявляли интерес к этому региону еще до первого визита кайзера в Константинополь в 1889 году. Пока Россия могла представлять угрозу для Черноморских проливов, перспективы англо-германского сотрудничества того или иного рода в регионе оставались хорошими. Так, две державы тесно сотрудничали после поражения Греции в Первой греко-турецкой войне (1897), подготавливая условия контроля над греческими финансами. Другой повод к сотрудничеству появился в 1899 году (через год после второго визита кайзера на Босфор), когда султан одобрил проект Багдадской железной дороги, детища Георга фон Сименса из Дойче банка (поэтому — Берлинско-Багдадской железной дороги). Сименс и его преемник Артур фон Гвиннер стремились привлечь к участию в этом предприятии и англичан, и французов. Однако лондонский Сити, разуверившийся в жизнеспособности османского режима, проявил недостаточную заинтересованность^{371}. В марте 1903 года было заключено соглашение о продолжении линии до Басры. Это обеспечило бы английским членам консорциума (во главе с Эрнестом Касселем и лордом Ревелстоком) 25 % акций. Однако то обстоятельство, что германские инвесторы получили бы при этом 35 %, вызвало шквал критики на страницах Spectator, National Review и других консервативных журналов. Бальфур, теперь занимавший пост премьер-министра, предпочел самоустраниться^{372}.

И все же в одном регионе мира англо-германский конфликт был вероятен: в Южной Африке. Телеграмма Вильгельма II с поздравлениями Паулю Крюгеру, отправленная [3 января 1896 года], после отражения “набега Джеймсона”, вызвала в Лондоне раздражение. Еще одной причиной трений между Лондоном и Берлином стали германские симпатии к бурам (во время войны с Трансваалем, начавшейся в 1899 году). Смысл Англо-германского соглашения (1898) о судьбе португальского Мозамбика отчасти заключался в том, чтобы лишить Крюгера поддержки немцев, но начало войны с бурами породило сомнения в этом соглашении. Приливу доверия не способствовали и возобновившиеся в конце 1895 года германские попытки создать Континентальную лигу против Англии, а также перехват англичанами германских пакетботов у побережья Южной Африки в январе 1900 года. И все же война с бурами причинила англо-германским отношениям не настолько значительный вред, как некоторые опасались. Немецкие банкиры не колеблясь приобрели долю послевоенного займа английского Трансвааля. Возможно (и это более важно), та война подорвала уверенность англичан в себе и подтолкнула к поискам выхода из дипломатической изоляции. Рассуждения о “национальной эффективности” и усилия милитаристских массовых организаций не могли избавить от порожденных войной тревог касательно стоимости содержания огромных заморских владений (вспомним, например, парадоксальное заявление Бальфура о том, что “сейчас мы, по сути, лишь третьеразрядная держава”)^{373}. Делу мало помогло учреждение Комитета обороны империи и Имперского Генерального штаба^{374}. Великобритании теперь казалось невозможным по финансовым и стратегическим причинам защищать и себя, и свою империю. Изоляцию больше нельзя было себе позволить — и поэтому стало необходимым достижение дипломатических договоренностей с одной или несколькими империями-соперницами. В первые месяцы 1901 года (во время войны с бурами) была предпринята новая попытка свести Чемберлена и нового министра иностранных дел Лэнсдауна с германскими представителями на основе (по словам Чемберлена) “взаимодействия с Германией и верности Тройственному союзу”^{375}.

Территорией, из-за которой разгорелись нешуточные споры, было Марокко (Чемберлен впервые поднял этот вопрос в 1899 году). Зная о дальнейших событиях, можно подумать, что разногласия Англии и Германии по поводу Марокко оказались неразрешимыми, но в 1901 году это было не так. Претензии французов на всю Северо-Западную Африку (подготовленные в 1900 году тайным договором с Италией), казалось, благоприятствовали тем или иным совместным действиям. У англичан и прежде вызывали озабоченность испанские оборонительные сооружения в Альхесирасе, которые, по их мнению, могли угрожать Гибралтару. Высока была вероятность, что Франция совместно с Испанией “ликвидирует” Марокко. Очевидной альтернативой казался его раздел на сферы влияния: Англии достался бы Танжер, а Германии — атлантическое побережье. Такова была суть проекта, который обсуждался в мае и декабре. Вялые переговоры продолжались и в 1902 году. Именно недостаток у немцев интереса к Марокко (о чем Бюлов и кайзер в начале 1903 года недвусмысленно дали понять) сорвал все планы^{376}.

Логика умиротворения

Причиной неудачи проекта англо-германского союза явилась не сила, а слабость Германии. Ответственность за провал несут не только немцы, но и англичане, увидевшие, что те не представляют никакой угрозы^{377}.

В первую очередь англичане, конечно, стремились уменьшить вероятность конфликтов за рубежом, требующих больших затрат. А конфликты, вопреки немецкой паранойе, были гораздо вероятнее с державами, которые уже располагали обширными колониальными владениями, а не с государством, которое лишь подумывало ими обзавестись. Поэтому неудивительно, что больших внешнеполитических успехов удалось достичь в отношениях с Францией и Россией. Помощник заместителя министра иностранных дел Фрэнсис Берти в ноябре 1901 года назвал лучшим аргументом против англо-германского союза то, что в этом случае “отношения с Францией, нашим соседом в Европе и других частях света, или с Россией, с которой мы имеем общую границу или почти граничим почти во всей Азии, уже никогда не будут хорошими”^{378}. Солсбери и Селборн примерно одинаково видели сравнительные достоинства Франции и Германии. Нежелание немцев одобрить английскую политику в Китае в 1901 году из-за опасения вызвать гнев русских просто подтвердило мнение англичан: Германия, несмотря на свое бахвальство, слаба^{379}.

Сближение с Францией, напротив, предполагало улаживание в договорном порядке целого ряда империалистических разногласий^{380}. Так, французы могли предложить англичанам больше, нежели всё, что была в состоянии предложить Германия: окончательное признание английской позиции по Египту. (После более двадцати лет трений Делькассе пошел на попятную, и ясно, почему Лэнсдаун поспешил предать договоренности бумаге.) В обмен Франция потребовала для себя право “поддерживать в Марокко порядок и способствовать любым административным, экономическим, финансовым и военным реформам, которых эта задача может потребовать”. (То есть французы рассчитывали, что займут в Марокко то же дающее de facto власть положение, какое с 1882 года занимали англичане в Египте.) В последовавших спорах из-за Марокко немцы нередко оказывались правы, однако Англия уже сделала ставку на Францию и поэтому должна была поддерживать притязания французов — даже выходящие за рамки законного статус-кво.

Хотя англо-французское “сердечное согласие” (Entente Cordiale), достигнутое 8 апреля 1904 года, представляло собой колониальный обмен (были улажены разногласия касательно Сиама)^{381}, оно имело более серьезные последствия. Во-первых, оно подтвердило, что англичане потеряли интерес к хорошим отношениям с Германией. Это стало очевидным во время первого Марокканского (Танжерского) кризиса. 31 марта 1905 года кайзер неожиданно приехал в Танжер и потребовал созыва международной конференции для подтверждения независимости Марокко. Будучи далек от поддержки германских доводов в пользу политики “открытых дверей” для Марокко, Лэнсдаун опасался, что из-за кризиса Делькассе может уйти в отставку, а это означало, что французы более не пойдут на уступки^{382}.

Во-вторых, из-за тесных связей Парижа и Санкт-Петербурга заключение англо-французского союза положительно сказалось на отношениях Англии и России^{383}. Англия выказала готовность уступить России по поводу Маньчжурии и Тибета и сгладить ненужные разногласия в вопросе о Черноморских проливах, а также о Персии и даже об Афганистане (к разочарованию вице-короля Индии лорда Керзона)^{384}. Возможно, это стремление к улучшению отношений вскоре привело бы к заключению формального соглашения, как в случае Франции, если бы не поражение русских в войне с японцами. (Если бы Англия продолжала считать, что русские угрожают ее интересам на Востоке — например, если бы в 1904 году потерпела поражение Япония, а не Россия, — то смысла в англо-германском союзе стало бы больше.) Но выход на арену Японии явился новой переменной в уравнении: она стала противовесом российским устремлениям в Маньчжурии. Германских лидеров всегда смущало, что в случае заключения соглашения с Англией Германии, вероятно, придется драться с Россией в Европе во имя английских интересов в Китае. Этим объясняются заверения в германском невмешательстве в случае российско-английского конфликта на Дальнем Востоке, данные в 1901 году Бюловом и кайзером. У Японии, напротив, были все причины искать союзника в Европе. Когда российское правительство отказалось от поиска компромисса относительно Маньчжурии, Токио с готовностью обратился к Лондону, и в январе 1902 года страны заключили оборонительный союз. Этот шаг, приоритетный по отношению к любой сделке с Россией относительно колоний, — хороший показатель смысла британской политики: умиротворения сильного^{385}.

Еще один пример — агрессивная держава, прямо угрожавшая Великобритании в Атлантическом и на Тихом океане и, кроме того, имеющая более 3 тысяч миль общей границы с одним из самых преуспевающих владений Британской империи. Речь идет о США.

Хотя Англия с 1812 года не воевала с Америкой, в 90-х годах XIX века возникало много поводов для ссоры. Соединенные Штаты вступили в спор по поводу демаркации границы между Венесуэлой и Британской Гвианой (он продолжался до 1899 года), ввязались в конфликт с Испанией из-за Кубы, попутно захватив Филиппины, Пуэрто-Рико и Гуам (1898), в том же году аннексировали Гавайские острова, вели кровавую колониальную войну на Филиппинах (1899–1902), захватили часть островов архипелага Самоа (1899) и охотно приняли участие в экономическом разделе Китая. Следующим этапом империалистической экспансии стало строительство канала через Панамский перешеек. Германия в сравнении с США выглядела миролюбивой страной. И снова Англия выступила на стороне сильного. После заключения договора Хея — Паунсфота (1901) Англия сняла возражения против американского контроля над Панамским каналом и возведения в этой зоне фортификационных сооружений. Лондон позволил президенту Теодору Рузвельту поддержать в зоне Панамского канала восстание местного населения против колумбийского правительства. В 1901–1902 годах Селборн отказался от мысли о морской войне Англии с США в бассейне Карибского моря и в Атлантике^{386}. Плоды политики умиротворения оказались предсказуемыми. В 1904 году американцы установили финансовый контроль над Доминиканской Республикой, а в 1909-м — над Никарагуа (сопроводив его в 1912 году военным вторжением). Вудро Вильсон, проводя “дипломатию доллара” и политику “большой дубинки”, отправил морскую пехоту в Республику Гаити (1915) и Доминиканскую Республику (1916), а также одобрил две военных экспедиции в Мексику (в 1914 году, чтобы сменить мексиканское правительство, и в марте 1916 года, чтобы наказать Панчо Вилью за набег на американский Нью-Мексико)^{387}. Но никто в Англии не произнес ни слова. Америка была сильной, и соперничество с ней было немыслимо.

Таким образом, британский внешнеполитический курс 1900–1906 годов заключался в умиротворении держав, представлявших наибольшую опасность ее положению (в том числе за счет ухудшения отношений с менее значимыми странами). Францию, Россию и США английские политики относили к первой категории, а Германию — ко второй.

Глава 3 Война с призраками

О политике и рыбной ловле

Такое внешнеполитическое наследство получили либералы после отставки в декабре 1905 года премьер-министра Бальфура и убедительной победы на выборах в январе 1906 года. Эти события ни в коем случае не сделали войну неизбежной для Англии. Конечно, внешнеполитические приоритеты изменились (теперь интересы великих держав учитывались ею в следующем порядке: французские, российские, германские), однако это не обязывало Великобританию вступать в конфликт на стороне Франции, а тем более России, в случае нападения немцев на одно из этих государств (или оба сразу). Короче говоря, это не сделало неизбежной войну с Германией (чего опасались пессимисты, особенно Роузбери)^{388}. Более того, либеральное правительство — особенно такое, которое возглавил Генри Кэмпбелл-Баннерман, — на первый взгляд казалось еще менее способным, нежели предыдущее, поссориться с Германией или подружиться с Францией либо Россией. Новый кабинет собирался, по словам Ллойд Джорджа, “урезать гигантские расходы на вооружение, доставшиеся от наших безрассудных предшественников”^{389}. Закон непредвиденных последствий, однако, почти неизбежно срабатывает, если речь идет о правительстве, которое пришло к расколу: о правительстве либералов.

Уже в сентябре 1905 года Асквит, Грей и Холдейн, договорившись действовать согласованно, составили в новом кабинете фракцию Либеральной лиги (по сути империалистическую), чтобы противостоять левому, радикальному крылу Либеральной партии, которого страшился, кроме прочих, король^{390}. Назначение Грея министром иностранных дел стало одним из первых и важнейших успехов фракции.

Как правило, Эдвард Грей — 3-й баронет, позднее 1-й виконт Грей Фаллодонский — предстает в исторических сочинениях фигурой трагической. В 1908 году редактор Daily News А. Дж. Гардинер очень едко описал Грея:

Будущему угрожают негибкость его ума, не обремененного глубокими знаниями, способностью быстро улавливать суть событий и страстью к человечности. Его цели возвышенны, честь ничем не запятнана. Однако из-за своего тугодумия и абсолютной веры в честность тех, на кого приходится полагаться, он легко может сделать то, что счел бы сомнительным и неприемлемым, если бы обладал более развитым воображением и быстрым чутьем^{391}.

После того как в 1914 году худшие опасения Гардинера сбылись, о Грее (возможно, неудивительно) продолжают судить именно так. После смерти Грея Ллойд Джордж более злобно повторил примерно то же самое: ум был “развит… но банален”. Выступления Грея были “ясными, верными и четкими”, однако “не отличались ни выдающимся слогом, ни оригинальностью”. “Ему недоставало знаний… дальновидности, воображения, широты ума и того граничащего с безрассудством мужества, которого требовала стоявшая перед ним колоссальная задача”. Грей был “кормчим, рука которого дрожала, ослабленная сомнениями, неспособным держать рукояти и вести к конкретной цели… ждущим, когда общественное мнение укажет ему путь”^{392}. Эта оценка звучит снова и снова. “Фигура поистине трагическая… в душе филантроп, миротворец”. “Благородный поборник нравственного закона”. Он “мог справиться с вопросами, на которые можно было дать вразумительные ответы, но, сталкиваясь с непостижимыми для него вещами, был склонен отступить”^{393}.