Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую
Шрифт:
Короче говоря, у союзников была намного более “справедливая и эффективная” экономическая система{1378}.
К сожалению, к реальности эта версия имеет не больше отношения, чем басня о зайце и черепахе, которую она явно напоминает. Ведь если бы страны Антанты превосходили Центральные державы не только по ресурсам, но и по эффективности, никакой войны 1914–1918 годов не было бы. Все закончилось бы зимой 1916–1917 годов, в наиболее трудный для Германии момент. Литература об экономике военного времени наглядно демонстрирует, что не стоит писать национальную историю без полноценной сравнительной перспективы. При внимательном рассмотрении оказывается, что теория “организационных недостатков” недалеко ушла от Dolchstosslegende — мифа об “ударе кинжалом в спину”, распространявшегося германскими ультраправыми и военными после того, как Германия потерпела поражение. Перенос вины с “ноябрьских преступников” (евреев и социалистов) на германское руководство не делает утверждение о том, что война была проиграна на внутреннем фронте, верным. Напротив, есть все основания полагать, что Германия — с учетом ограниченности ее ресурсов — провела мобилизацию экономики намного лучше,
Низкая оценка германской мобилизации отчасти порождалась неоправдавшимися ожиданиями современников. До войны многие считали германское военное руководство воплощением эффективности. В августе 1914 года Альберт Баллин “не мог не восхититься дисциплиной и выучкой офицеров Генерального штаба”{1379}. Однако опыт взаимодействия с чиновниками быстро разбил эти иллюзии. 6 августа Баллин и Макс Варбург отправились на автомобиле в Берлин, чтобы обсудить вопрос об импорте продовольствия с представителями Министерства внутренних дел, Казначейства, Министерства иностранных дел и Рейхсбанка. По дороге их то и дело останавливали вооруженные штатские, искавшие шпионов, а сама встреча прошла удивительно сумбурно. Последней каплей стала странная идея сотрудника Министерства иностранных дел о том, что Германия каким-то образом сможет использовать американский торговый флот{1380}. По мере хода войны Баллин разочаровывался все сильнее и сильнее. У него не получалось добиться экономической компенсации за суда, которые его компания утратила из-за действий союзников. Особенно задел его запрет правительства продавать суда, застрявшие в нейтральных портах. Выступая перед депутатами рейхстага от Национал-либеральной партии в феврале 1918 года, он осудил “опасную идею управлять национальной экономикой и международной торговлей с плац-парада” и потребовал “свободы от берлинской плановой экономики”{1381}.
Безусловно, Баллин был типичным гамбургским фритредером. Однако о главе электротехнического гиганта AEG Вальтере Ратенау это никак нельзя было сказать. Он одним из первых решил, что война требует превращения германской экономики из свободного рынка в почти социалистическую систему, опирающуюся на корпоративистские структуры и планирование. Еще 14 августа 1914 года он в своей записке, предлагавшей создать Военно-сырьевой департамент, отверг индивидуализм и прочих “экономических богов, которым до августа 1914 года поклонялся”{1382}. Позднее в своей книге “О грядущих вещах” он изложил утопический проект перехода Германии к “общественной экономике” (Gemeinwirtschaft). Тем не менее, встретившись с Гинденбургом в Ковно в 1915 году, Ратенау был глубоко разочарован:
Гинденбург высокий и плотный. Он начинает толстеть, руки у него необычайно пухлые. Нижняя половина его головы напоминает портреты… но нос у него слабый и бесформенный, а глаза унылые и опухшие… Разговор наш прошел в сердечном и дружеском ключе, но был непродуктивен. Его реплики были абсолютно бесцветными. Когда ближе к концу беседы я рассказал ему о единодушии народных чувств, невиданном в Германии если не со времен Лютера, то со времен Блюхера, Гинденбург ответил в своем спокойном и дружеском тоне, что он не заслуживает такого энтузиазма и не хотел бы пробудить в стране зависть и неприязнь. Меня удивила такая опасливость, и я постарался увести разговор от этой темы, но Гинденбург опять к ней вернулся{1383}.
Как и многие другие предприниматели, Ратенау вскоре сменил кумира и начал преклоняться перед начальником штаба Гинденбурга Людендорфом — но тот тоже оказался непонятливым. В июле 1917 года Ратенау попытался его убедить, что с сугубо экономической точки зрения Германия нуждается во внутриполитических реформах и в скорейших мирных переговорах. “Структура управления” страной “невероятно запутана”, жаловался промышленник:
Статс-секретари ничего не могут без канцлера. Канцлер ничего не может без одобрения штаба. В штабе Людендорфу мешает Гинденбург. Гинденбург уступает, стоит кайзеру похлопать его по плечу. А сам кайзер считает, что он должен править конституционно, — и так круг замыкается.
Стремиться к аннексиям для защиты Рейнской области и Рура не имело, по мнению Ратенау, никакого смысла: “Если война продлится еще два года, нам больше не придется беспокоиться о нашей промышленности в Ахене — трудно сказать, останется ли там к этому моменту хоть какая-то промышленность”. Но Людендорф этого не осознавал{1384}.
Баллин и Ратенау были не одиноки в своем разочаровании. Многие немецкие предприниматели, особенно за пределами Берлина, постоянно жаловались на то, как управляется страна во время войны. Председатель гамбургской Торговой палаты критиковал “сосредоточение всех деловых операций… в руках военных компаний… практически полную монополию берлинской промышленности на военные контракты… и мешающие коммерции законы, которые постоянно принимает бундестаг”{1385}. К последнему году войны критические голоса звучали даже в руководстве тяжелой промышленности — в частности, среди них был и голос Гуго Стиннеса{1386}. Германские крестьяне, в свою очередь, беспрестанно жаловались на то, как правительство управляет распределением продовольствия{1387}.
Однако историки воспринимают эти жалобы слишком буквально — точно так же как они слишком буквально воспринимали довоенные выпады против германского милитаризма. Если посмотреть на прочие экономики военного времени, станет понятно, что проблемы у них были примерно одни и те же и что — с учетом слабости германской ресурсной базы — германская экономика выглядит поразительно эффективной. Напротив, именно страны Антанты, мобилизуя свои экономики, действовали неэффективно, а временами просто расточительно. Разумеется, и в Германии дело не обходилось без бюрократической неразберихи, но беда в том, что в Великобритании, Франции и России ее было еще больше. Тот факт, что Германия в итоге проиграла войну, искажает картину.
Но честное сравнение показывает, что проиграла она не из-за большей, чем у противников, организационной неэффективности.Закупки и сырье
Во всех воюющих странах основополагающая идея о том, что неимоверно возросшие потребности вооруженных сил следует удовлетворять, размещая заказы у частных компаний, работающих с расчетом на прибыль, была поставлена под сомнение далеко не сразу. Характерной проблемой германских военных закупок была необходимость учитывать интересы каждой из земель Германии. В результате Военное министерство размещало заказы на матрикулярной основе (т. е. пропорционально численности населения в той или иной земле){1388}. Это, разумеется, было полным абсурдом. Однако британская и французская системы были еще хуже. Предприниматель Джордж Бут приходил в ужас от того, насколько хаотически Военное министерство организовало закупки в первый период войны, — и от того, с каким подозрением Асквит относился к нему и к другим представителям бизнеса, предлагавшим свою помощь. Сперва снаряжения было заказано слишком мало, потом слишком много, причем по заоблачным ценам{1389}. А в итоге армия, по-видимому, получила избыток обмундирования{1390}. Что касается боеприпасов, то затруднения, с которыми столкнулись в этой области державы Антанты в 1914–1915 годах, хорошо известны. Британский “снарядный кризис” привел в июне 1915 года к созданию Министерства военного снаряжения, в России также был его аналог, а Альберу Тома постоянно приходилось бороться с французскими оружейными компаниями{1391}. Однако даже позднейшая, улучшившаяся ситуация прилично выглядят только по сравнению с тем, что творилось раньше. Вклад британских национальных фабрик был явно недостаточным, а прибыли частных компаний можно было ужать сильнее{1392}. Во Франции производство снарядов намного превышало британское, и это означает, что Великобритания не полностью использовала свой промышленный потенциал. Однако попытка Франции расширить государственное производство, построив в конце 1916 года в Роанне огромный завод-арсенал, стала одним из главных экономических фиаско этой войны. Строительство обошлось в 103 миллиона франков, а стоимость полезной продукции построенного объекта составила лишь 15 миллионов{1393}.
Таблица 26. Производство вооружений в Англии и Германии: некоторые показатели
источники: Hardach, First World War, p. 87; Herwig, First World War, pp. 254ff. (Месячные показатели умножены на 12.)
С этим не мог сравниться ни один из германских просчетов. Германия никогда не страдала от серьезного снарядного голода (см. табл. 26){1394}. Хотя к 1918 году союзники, действительно, превосходили противника по количеству орудий всех калибров на 30 %, а по количеству аэропланов — на 20 %, причиной провала предпринятого Людендорфом весеннего наступления стало не это. Основным слабым местом немцев была нехватка танков и броневиков (всего 10 против 800 у союзников), а также грузовиков (23 тысячи против 100 тысяч). Трудно сказать, с чем это было связано — с недостатком топлива (и резины) или с технофобией командования. В конце концов, танки — это такая вещь, которую немецкая промышленность должна была хорошо уметь делать.
Обладали ли предприниматели избыточной властью в германской экономике военного времени? Одним из главных новшеств военных лет со стороны предложения стало делегирование монополистического регулирования в вопросах распределения сырья трестам промышленных потребителей — так называемым военным корпорациям, контролировавшимся новым ведомством под названием Военно-сырьевой департамент. К концу войны таких корпораций было 25, и они отвечали за распределение всего подряд — от металла до табака. Хотя придумал эту систему предприниматель, аргументы против нее найти затруднительно. Характерно, что наиболее яростно критиковали Военно-сырьевой департамент бизнесмены из ганзейских городов — причем именно за централизаторские тенденции{1395}. Это, вероятно, означает, что свою работу он выполнял. Несколько больше оснований для критики давала германская практика частично делегировать постановку производственных задач таким промышленным картелям, как Рейнско-Вестфальский угольный синдикат{1396}. Она позволяла крупным промышленным концернам и их зонтичным организациям не только регулировать производство необходимых материалов, но и контролировать цены на них. Несомненно, это мешало правительству держать под контролем цены на дефицитные товары и увеличивало прибыли крупного бизнеса. Наконец, можно сказать, что торгово-промышленным ассоциациям — таким как Центральный союз германских промышленников и Федерация промышленников, во время войны организовавшие совместный Военный комитет германских промышленников, — уделялось слишком много внимания.
Однако какие существовали альтернативы опоре на крупный бизнес? Во всех странах очень быстро стало понятно, что с организационными проблемами экономики военного времени лучше всего способны справляться бизнесмены с опытом руководства большими корпорациями. Большинство чиновников определенно уступали им по необходимым навыкам. Профессиональные бюрократы вроде Уильяма Бевериджа могли сколько угодно иронизировать насчет засилья “дилетантов”{1397}, но следует признать, что большинство предпринимавшихся попыток прямого государственного контроля над производством плохо заканчивались. Вопрос заключается в том, какая страна лучше сумела найти баланс между частными интересами бизнеса и потребностями экономики военного времени в целом. Германскую систему можно называть по-разному, в том числе и “корпоративистской” — что во время войны не всегда так уж плохо, — но, по крайней мере, она сумела упорядочить отношения между бизнесом и государством, пусть даже ни одной из сторон этот опыт не доставлял большого удовольствия.