Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Более подробные исследования демонстрируют, насколько неоднозначными были военные успехи союзников. Роулинг в своей работе о Канадском корпусе пишет, что, как и следовало ожидать, наибольшие относительные потери он понес при Ипре в 1915 году и при Сомме в 1916 году — другими словами, в наихудший с точки зрения тактики период войны. Однако нельзя сказать, что впоследствии ситуация намного улучшилась. Потери на хребте Вими в 1917 году составляли 16 %, во время Третьей битвы при Ипре — 20 %, при Амьене — 13 %, при Аррасе — 15 %, а при Северном канале — 20 %, в точности как при Ипре^{1629}.

Еще очевиднее, насколько тяжелые потери несли союзники в 1918 году, видно на примере Американских экспедиционных сил (AEF). Они стали важной частью сил союзников, но опыта не хватало, и они не смогли воспользоваться плодами предполагаемой тактической революции. В свое время часто утверждалось (и кое-кто в это до сих пор верит), что “войну выиграли американцы”. На деле AEF несли непропорционально большие потери — в основном потому, что Першинг по-прежнему верил во фронтальные атаки, считал британскую и французскую тактику слишком осторожной и настаивал на сохранении огромных и неуклюжих дивизий. Действия 1-й американской армии при штурме линии Гинденбурга (точнее, позиции “Кримхильда”) в сентябре — октябре 1918 года были старомодными и неэффективными. Только на последней неделе октября германская оборона, наконец, была прорвана. Этому предшествовала череда фронтальных атак, стоившая AEF около 100 тысяч жизней (многие американцы гибли от газа, в то время как солдаты прочих армий успели более или менее научиться справляться с газовыми атаками). Траск предполагает, что “самой важной функцией AEF” было просто “прибыть во Францию”. Главная польза от них, по его мнению, заключалась в том, чтобы высвободить англичан и французов с тихих участков фронта и заодно убедить немцев в неистощимости живой силы у союзников^{1630}. Если германские солдаты стали сдаваться именно из-за этого, это затруднительно назвать триумфом новой тактики.

К концу октября 1918 года продвижение союзников замедлилось. При приближении к Heimat [46] к германским солдатам вернулась решимость. Остин Чемберлен спрашивал у жены: “Сколько еще людей мы потеряем через год?” ^{1631} Хейг тоже с нетерпением ждал прекращения огня. Еще 19 октября он заявил Генри Вильсону: “17 октября наша атака столкнулась с серьезным сопротивлением и… враг не был готов к безоговорочной капитуляции. В таком случае прекращения огня не будет и война продлится еще год” ^{1632} . Как вспоминал Ллойд Джордж, “военные не рекомендовали нам ожидать скорого прекращения войны. Поэтому все наши планы и подготовительные меры… предполагали… что война закончится не раньше 1919 года” ^{1633} .

46

Родина (нем.).

Если войну завершило не тактическое превосходство союзников, значит, причину следует искать в кризисе германского морального духа, который только частично был связан с военной мощью противника. Необходимо учитывать, что немцы, продолжавшие сражаться, по-прежнему убивали противников с большим успехом, чем противники убивали их. Войну закончили те немцы, которые предпочли сдаться, дезертировать, уклониться от призыва или объявить забастовку. Бесспорно, возросшая мощь противника повлияла на это, и, безусловно, 8 августа под Амьеном германская армия потерпела “величайшее поражение с начала войны”^{1634}. Однако хуже всего было то, что германское Верховное командование признало поражение. 10 августа Людендорф подал в отставку, заявив кайзеру, что “боевой дух некоторых дивизий оставляет желать много лучшего”. Вильгельм II не принял отставку Людендорфа, но заявил ему с нехарактерным для себя реализмом: “Я вижу, что пора подводить баланс: мы на грани банкротства. Эту войну пора заканчивать”^{1635}. Через три дня Людендорф

проанализировал ситуацию на фронте, состояние армии и положение союзников и объяснил, что предпринять наступление, которое сможет заставить врага просить о мире, не получится. Оборона сама по себе также вряд ли достигнет этой цели, и, соответственно, прекращать войну придется с помощью дипломатии… логически из этого следовала необходимость мирных переговоров^{1636}.

Если так смотрели на происходящее как фактический, так и официальный правители Германии, неудивительно, что солдаты тоже начали сдаваться или избегать боев другими способами. Официально рейхстаг и германский народ были уведомлены о том, что верховное командование хочет прекращения огня, только 2 октября. Однако, несомненно, многие простые солдаты уже месяцем ранее чувствовали, что их лидеры считают войну проигранной.

При этом сейчас вполне очевидно, что усталый и больной Людендорф слишком драматизировал ситуацию. Для Германии война началась с нервного срыва Мольтке (младшего), а закончилась нервным срывом Людендорфа. После провала своих наступательных операций Людендорф был совершенно измотан. Именно в таком состоянии он решил, что армия просто развалится, если он не добьется перемирия, хотя вполне вероятно, что как раз его стремление к перемирию и развалило армию. Хейг полагал, что немцы вполне могут “отступить к своим границам и их удержать”^{1637}. Так же считал и Джулиан Бикерстет, опытный военный священник, много времени проведший на передовой. 7 ноября (в день, когда было подписано перемирие) он записал в своем дневнике:

Противник… умело ведет арьергардные бои. Не представляю себе, как мы могли бы заставить его отступать быстрее. При продвижении у нас возникают большие трудности с коммуникациями. Из-за разрушенных мостов и дорог мы наступаем слишком медленно, и у противника остается достаточно времени, чтобы возвращаться и оборудовать новые пулеметные огневые точки, наносящие нам тяжелые потери… Все мы — кроме, возможно, штабных офицеров, которые не видят сражений и не могут оценить моральный дух немцев, — ожидаем, что бои продлятся не меньше шести месяцев^{1638}.

Роковой удар Германии нанес сам Людендорф, причем в лицо, а не в спину. Говоря словами Эрнста Юнгера, имевшего, впрочем, в виду нечто совсем другое (речь у него шла о битве при Лангемарке), “немец встретился с превосходящей силой — с самим собой”^{1639}.

Если бы в ноябре 1918 года союзники одержали настоящую победу, британские, французские и американские солдаты прошли бы торжественным маршем по Унтер-ден-Линден. Именно этого в конечном итоге хотели Першинг, Пуанкаре и многие другие. Не получилось так в основном потому, что Хейг, Петен и Фош сомневались, что у них хватит для этого сил. Союзники, конечно, разбили болгар, австро-венгров и турок, однако не смогли полностью разбить немцев. Поэтому в Берлин вошли только германские солдаты — мрачные, но сохранившие строй.

Проигранная победа?

31 мая 1918 года Джон Дюкейн, возглавлявший британскую миссию при штабе Фоша, высказал Морису Хэнки свои опасения.

Его особенно тревожит, что в случае поражения французов в заложниках на континенте окажутся два с половиной миллиона англичан. Он считает, что французскую армию могут разбить и отрезать от нас и что враг в обмен на мир может потребовать передачи ему всех портов от Руана и Гавра до Дюнкерка. В случае отказа на наши войска может безжалостно обрушиться вся германская мощь. Он полагает, что мы не сумеем спасти наших солдат и что мы — если мы намерены продолжать войну — должны быть готовы к тому, что во Франции в плен могут попасть больше миллиона британских военных^{1640}.

Это не было пророчеством пессимиста-одиночки. Спустя пять дней Морис Хэнки, Генри Вильсон и лорд Милнер встретились на Даунинг-стрит, 10, чтобы обсудить “предполагаемую эвакуацию Ипра и Дюнкерка” и “возможность полного вывода армии из Франции, если французы не выдержат”. Еще 31 июля Милнер был уверен, что “мы никогда не расколотим бошей”^{1641}.

Эти пессимистичные прогнозы не оправдались, однако они свидетельствуют о том, что победа Германии в Первой мировой не казалась чем-то невероятным. В 1915 году Центральные державы разбили Сербию, в 1916 году — Румынию, в 1917 году — Россию. Италию они тоже едва не разгромили. На этом фоне поражение Франции и Англии выглядело в 1918 году вполне возможным. Ведь в мае немцы находились в сорока милях от Парижа. Причем такого результата они достигли при сильном отставании по экономическим ресурсам — только за счет тактического мастерства германской армии.

В свете этого имеет смысл вернуться к традиционной критике германской стратегии и задаться еще одним вопросом из области альтернативной истории: существовали ли другие стратегии, которые Германия могла бы избрать после начала войны и которые могли принести ей победу? Рассмотрим некоторые очевидные варианты.

Некоторые историки полагают, что старый план Ostaufmarsch (“Восточного развертывания”), предполагавший, что в 1914 году следовало сфокусироваться на разгроме России, был лучше плана Шлиффена. Однако на это можно ответить, что план Шлиффена не был рассчитан на выигрыш блицкрига, а лишь должен был обеспечить Германии наиболее удобные для обороны позиции в расчете на долгую войну^{1642}. В этом смысле он был относительно успешным. Следует также учесть, что немцы за первые месяцы войны успели убить огромное количество французов. В мировой истории было не так уж много армий, которые продолжали существовать, понеся за несколько недель такие потери.