Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Объясняя выбор между инфляцией и дефляцией в каждом конкретном случае, историки ссылаются на социальные факторы и политическую культуру. Так, утверждается, что в Великобритании некоторые социальные группы, материальным интересам которых дефляция скорее вредила, все равно поддерживали “здравую идею” устойчивой валюты по экономически иррациональным причинам, ассоциируя гладстоновские традиции с прочными моральными устоями^{2161}. Франция избрала средний курс, умеренно девальвировав госдолг, что свидетельствовало о сравнительно высоком, но не абсолютном влиянии рантье во французском обществе. В Италии конфликт вокруг “распределения благ” оказалось невозможно разрешить в рамках парламентской системы, поэтому валюта была стабилизирована только при диктатуре Муссолини. Между тем в Германии влиятельная часть буржуазии — предприниматели и административно-деловая элита — перешла на сторону рабочего класса, поддержав инфляционную политику ради быстрого физического роста германской промышленности за счет акционеров, банков и держателей облигаций. Если раньше было принято считать, что выгоду от инфляции получал только большой бизнес, пользовавшийся преимуществами низкой реальной процентной ставки, низких налогов и низкого валютного курса, то теперь считается, что у рабочих тоже дела обстояли относительно неплохо^{2162}. С этой точки зрения инфляция выглядит незапланированным результатом консенсуса между промышленниками, профсоюзами и другими социальными группами, настроенными против дефляции^{2163}. Соответственно, рантье оказывались в проигрыше, но в целом и для общественного благосостояния, и для справедливого распределения благ инфляция была лучше, чем дефляция^{2164}. Имелись у этого и политические последствия. Хайнц Халлер в своей знаменитой статье рассчитал, что для того, чтобы сбалансировать бюджет без дополнительных заимствований со стороны государства, налоги должны были превысить 35 % от национального дохода. Нам такой уровень налогообложения может показаться весьма скромным, но, как пишет Халлер, в начале 1920-х годов он был бы политически неприемлем. По его мнению, инфляция “гарантировала Веймарской республике парламентскую форму правления”, так как любые попытки стабилизации бюджетной и денежно-кредитной политики приводили бы к политическому кризису^{2165}.

В сущности, все эти оправдания инфляции были в ходу уже в 1920-х годах. В июне 1922 года, на встрече с американским послом в Берлине, Ратенау (тогда бывший министром иностранных дел) и промышленник Гуго Стиннес предложили два разных, но не противоречащих друг другу объяснения германской политики:

[Ратенау] утверждал… что инфляция не вреднее для экономики, чем ограничение арендной платы, и что она отбирает средства только у имущих и отдает неимущим, а это — вполне уместная мера в такой бедной стране, как Германия. Стиннес… заявил, что речь идет о выборе между инфляцией и революцией — и что он предпочитает инфляцию^{2166}.

Стиннес считал инфляцию “единственным способом обеспечить населению постоянную занятость, требующуюся для выживания нации”^{2167}. “Дать работу трем миллионам солдат, вернувшихся с войны, было политически необходимо, — позднее объяснял он Хафтону. — Выбор был прост: кошелек или жизнь”^{2168}. Аналогичным образом высказывался и Мельхиор:

В тот момент это было необходимо с политической и социальной точки зрения и… если бы инфляцию удалось взять под контроль, экономика в долгосрочной перспективе не пострадала бы. Никто не планировал раскручивать инфляцию… Но она помогала создавать новый капитал, который позволял промышленности давать работу возвращающимся с фронта солдатам^{2169}.

Он также уверял, что убыточность государственных железных дорог позволяла “не увольнять 100 тысяч работников… которые, оказавшись на пособии, могли бы обратиться к политическому радикализму”^{2170}. Макс Варбург в ноябре 1923 года высказался еще яснее: “Остановить инфляцию значило бы вызвать революцию”^{2171}. Так думали не только предприниматели. Профсоюзный функционер Пауль Умбрейт, выступая против сокращения социальных расходов, фактически говорил о том же: “Если экономические и социальные последствия друг другу противоречат, предпочтение следует оказывать социальным интересам”^{2172}.

Между тем есть серьезные причины сомневаться в справедливости этих аргументов. Инфляция причиняет намного больше вреда, чем считали Грэм или Лаурсен с Педерсеном. Итальянский экономист Костантино Брешиани-Туррони, автор одной из первых серьезных работ на эту тему, писал в 1931 году, что инфляция приводила к падению производительности труда, нерациональному распределению ресурсов, “сильнейшей разбалансировке экономического механизма” и “рекордному для мирного времени разорению определенных общественных слоев”, а также разрушала здоровье и мораль народа:

Она лишала смысла бережливость… Она уничтожала… моральные и интеллектуальные ценности… Она отравляла германский народ, распространяя в обществе дух спекуляции и отвращая людей от честного труда. Она непрерывно порождала политический и моральный хаос… [Более того,] укрепляя экономические позиции тех слоев общества, которые были опорой “правых” партий — то есть промышленников и финансистов, — она играла на руку политической реакции и антидемократическим силам^{2173}.

Хотя в целом Кейнс одобрял инфляцию, у него также можно встретить похожие высказывания. В “Экономических последствиях” он, как известно, отмечал (приписывая эту точку зрения Ленину), что “наилучшим средством, чтобы расстроить капиталистическую систему, является разложение системы денежного обращения”:

Непрерывно производя все новые выпуски кредитных билетов, правительство может тайно и незаметно конфисковать значительную часть богатств своих подданных. Посредством такого приема оно не только конфискует, но конфискует произвольно; и между тем как этот процесс многих доводит до нищеты, он также обогащает некоторых… Зрелище такого произвольного перераспределения богатств подрывает не только обеспеченность порядка, но и веру в справедливость существующего распределения богатств. Те, кому эта система приносит неожиданную прибыль… превращаются в спекулянтов, которые становятся предметом ненависти буржуазии, разоренной ростом бумажного обращения, равно как и пролетариата. По мере того как увеличивается количество бумажных денег… все постоянные отношения между должником и кредитором, которые образуют в конечном счете основу капитализма, приходят в такое внутреннее расстройство, что теряют почти всякий смысл… Не может быть более хитрого, более верного средства для того, чтобы опрокинуть основу общества… В России и Австро-Венгрии этот процесс достиг такой степени, на которой деньги для внешней торговли практически стали непригодны… Здесь бедствия существования и разложение общественного порядка слишком явны, чтобы нужно было анализировать их; эти страны уже на деле переживают то, что для прочей Европы еще находится в области ожиданий [64] ^{2174} .

64

Цит. по Кейнс Дж. М. Избранные произведения. М.: Экономика, 1993.

Результаты современных исследований в основном подтверждают эти выводы. В частности, в работе Линденлауба, где подробно анализируется ситуация в машиностроительной отрасли, ставится под сомнение идея о том, что инфляция стимулировала инвестиции. Судя по всему, рост цен (точнее, неуверенность в будущих ценах), наоборот, отпугивал инвесторов. Новые капитальные проекты машиностроительные компании начинали в 1920 году, когда цены стабилизировались, причем в 1921 году, после возобновления инфляции, многие из этих проектов были заброшены^{2175}. В любом случае трудно отрицать, что все преимущества, которые могла приносить инфляция в 1921 и 1922 годах, были при гиперинфляции нивелированы резким спадом производства и занятости. Кроме того, как убедительно доказывает Балдерстон, именно разрушительное воздействие инфляции на банковскую систему и на рынок капитала было непосредственной причиной того, что Германия особенно сильно пострадала от Великой депрессии 1929–1932 годов^{2176}. Таким образом, с точки зрения экономики, издержки инфляции явно перевешивали ее выгоды.

Социологические объяснения различий между результатами, к которым пришли разные страны, слишком упрощают ситуацию. Они склонны игнорировать тот факт, что с точки зрения государственного бюджета основной конфликт шел между держателями государственного долга и налогоплательщиками — и что между этими группами не было четкой границы. Война значительно увеличила количество держателей облигаций во всех странах. Если проанализировать подписку на все девять германских военных займов, окажется, что в почти половине случаев речь идет о сумме до 200 марок. Для последних четырех займов доля мелких подписок составляла в среднем 59 %^{2177}. В 1924 году держателями примерно 12 % британского внутреннего государственного долга были мелкие вкладчики^{2178}. Кроме того, часто забывают, что многие из крупных держателей облигаций военного займа были не частными инвесторами, а институциональными, которые, покупая эти облигации, выступали в интересах мелких клиентов. Так действовали страховые компании, сберегательные кассы и так далее. Скажем, 5,5 % британского долга в 1924 году принадлежали страховым компаниям, а 8,9 % — расчетным банкам.

В то же время росло количество людей, плативших прямые налоги. В Великобритании число плательщиков подоходного налога увеличилось более чем втрое — с 1 130 тысяч в 1913/1914 годах до 3 547 тысяч в 1918/1919 годах. При этом процент наемных работников в этой группе вырос с 0 до 58 %. На их долю приходились только около 2,5 % чистого дохода от подоходного налога, однако вряд ли этим людям были безразличны те 3,72 фунта, которые каждый из них в среднем заплатил в 1918/1919 годах^{2179}. В Германии средний класс постоянно задерживал уплату налогов, чтобы инфляция успела уменьшить их в реальном выражении. В результате в общей налоговой выручке постоянно росла доля налога, удерживавшегося из зарплат работодателем. Поэтому германских налогоплательщиков из рабочего класса прямой налог волновал особенно сильно. Также следует учитывать послевоенные изменения избирательного законодательства, ранее предусматривавшего в большинстве стран имущественный ценз. Можно было бы предположить, что демократизация увеличит политическое представительство людей, которые не платили прямых налогов и не имели облигаций военного займа. Однако в действительности в Великобритании до войны соотношение избирателей и плательщиков подоходного налога составляло 6,8 к 1, а в 1918 году стало составлять 6 к 1 — то есть количество налогоплательщиков увеличилось сильнее, чем количество избирателей (на 214 % по сравнению с 177 %).

Это означает, что любимый социологами классовый анализ в данном случае просто не работает, так как ключевые группы — держатели облигаций, налогоплательщики и избиратели — слишком сильно изменились за время войны и стали пересекаться необъяснимым в рамках старой классовой модели образом. Те, кто в чем-то выигрывал, могли одновременно проиграть в чем-то другом. Характерным примером были германские крестьяне^{2180}. Так, жертвы, на которые пошла британская элита перед 1914 годом (смирившись с дополнительным подоходным налогом и с налогом на наследство) и во время войны, после войны до некоторой степени компенсировались ростом ее доходов и реальной стоимости ее финансовых активов. Германские богачи, напротив, до войны с успехом избегали роста прямых налогов, а после войны пострадали от инфляции, которая обесценила их номинированные в марках ценные бумаги. В каком-то смысле европейский средний класс оказался перед выбором — получать доход по облигациям военного займа и терять его из-за налогов или избегать налогов и терять доход по облигациям из-за инфляции.