Горение (полностью)
Шрифт:
Пусть же ясно встанут перед рабочей партией ее задачи. Долой конституционные иллюзии!"
Витте отодвинул газету" от себя осторожно, долго сидел в раздумье, рисовал профили бородатых старцев на маленьких квадратиках мелованной бумаги, потом вызвал секретаря, Григория Федоровича Ракова, поинтересовался:
– Кто еще читал э т о?
– Все, Сергей Юльевич.
– Скрытое ликование конечно же царствует в канцелярии?
– О да...
– Давно ли вернулся этот Ленин?
– Положительно не знаю, Сергей Юльевич. Злой, видимо, социалист-революционер. Витте поморщился:
– Он социал-демократ... Ну, и что
– Когда я пришел, газета уже лежала на моем столе.
– Со всех сторон ведь, а? Со всех сторон шпильки, - вздохнул Витте. Потребовать ареста редактора газеты и Ленина? Этого только и ждут скандалисты из "Биржевки"...
– Не сочтете ли целесообразным, ваше высокопревосходительство, поручить мне отправить газету на благоусмотрение Петра Николаевича?
– осторожно предложил Раков.
– Министр внутренних дел, я убежден, предпримет свои шаги.
Витте пожал плечами:
– Понятно, что не в синод надобно отправлять... Помолотил пальцами по столу, взял красный карандаш, поставил напротив статьи огромный вопросительный знак:
– Вот эдак-то будет верно, а?
...Пусть Дурново распорядится, пусть покажет себя, а то все ездит к экс-диктатору Трепову в Царское Село и слезы льет, жалуется на его, Витте, либерализм и на безволие министра юстиции Акимова. Вот и покажите, Петр Николаевич, как надобно поступать в условиях свободы слова и печати, дарованной высочайшим манифестом семнадцатого октября! Вот и покажите, как надобно блюсти закон и корчевать смуту.
Дурново, прочитав статью Ленина, написал на полях: "Директору департамента полиции Эм. Ив. Вуичу. Н. Ленина и редактора Лесневского арестовать немедленно!" Хватит, больше терпеть не намерены, будем руки ломать - или мы им, или они нам.
Гофмейстер Эммануил Иванович Вуич был не просто знатного дворянского рода; Вуичи считались неким средоточием с и л ы в Петербурге, силы, естественно, не решающей, но решения во многом определявшей. Старший брат Василий был женат на Софье Евреиновой - интеллигентность и богатство; Николай, сенатор, счастливо жил с дочерью покойного министра Вячеслава Константиновича Плеве - власть, з н а н и е поворотов; Александр состоял при дворе принца Евгения Максимовича Ольденбургского - поддержка Царского Села.
Ознакомившись со статьей Ленина, гофмейстер вызвал к себе полковника Глазова.
– Глеб Витальевич, голубчик, - сказал ласково, пригласив полковника сесть, - вы мне докладывали, что по ликвидации в Варшаве склада с нелегальщиной было захвачено особенно много социал-демократических брошюр... Я запамятовал, вы называли мне фамилию наиболее читаемого публициста...
– Ленин, видимо.
– А Плеханов?
– Ленин из молодых, крепок и рапирен - говоря языком б е л ь л е т р... Но в Варшаве-то его особенно широко распространяют, потому что секретарь польского ЦК Феликс Дзержинский - давний поклонник Ленина, здесь, так сказать, личные симпатии.
– Ну, в польских делах вы дока, Глеб Витальевич, я и в них не понаторел еще. А Лениным, случаем, не занимались?
Вуич знал, что Глазов занимался всем. Он м е т и л, и вообще-то имел на это право: интеллигент, смел, в профессии отменен. В охранке не было принято отдавать свои материалы кому бы то ни было, даже начальству, но Глазов, по мнению Вуича, должен был понимать, что лишь своей постоянной нужностью он добьется необходимого в карьерном росте патронажа.
–
Я готов доложить мою подборку по Ленину, - сухо ответил Глазов, подавать себя умел, - но я не хочу, чтобы мои коллеги, занимающиеся непосредственно социал-демократией, были на меня в обиде...– Есть прелестная новелла, Глеб Витальевич... Некий министр мечтал узнать от могущественного лорда-канцлера, кто будет венценосным преемником больного короля. Лорд-канцлер спросил министра: "Вы умеете хранить тайну?" Тот, обрадованный, ответил: "Конечно!" И лорд-канцлер сказал: "Я - тоже".
Глазов посмеялся вместе с Вуичем, спросил разрешения покинуть кабинет, отсутствовал не более десяти минут и вернулся с папкой, набитой вырезками из газет, одними лишь вырезками - ни рапортов агентуры, ни перлюстрации корреспонденции. Глазов угадал взгляд Вуича:
– Здесь - главное, Эммануил Иванович. Я хочу обратить ваше внимание на те статьи, которые Ленин опубликовал, приехав в Россию из эмиграции. Он восьмого ноября приехал, а уже через два дня "Новая жизнь" начала публиковать его очерк "О реорганизации партии". Через четыре дня он напечатал там же "Пролетариат и крестьянство". Через пять - "Партийная организация и партийная литература". Через восемь - "Войско и революция". Через тринадцать - "Умирающее самодержавие и новые органы народной власти". Через пятнадцать, - монотонно, где-то даже ликующе продолжал Глазов, - "Социализм и анархизм". Через двадцать пять - "Социализм и религия". Вы вправе спросить меня, отчего я вычленил именно эти семь работ, Эммануил Иванович...
Вуич поломал глазовскую въедливую монотонность:
– Оттого, что это - программа, я достаточно внимательно слушал вас...
– Изволите ознакомиться с выжимками?
– Бог с ними... Ваши соображения?
– несколько раздраженно спросил Вуич.
– Соображения я высказал, Эммануил Иванович... Что же касается предложений, то они сводятся к тому, чтобы - по возможности массово - изъять социал-демократов большевистского направления, ликвидировать их опорные базы...
– Что вы, право, в большевиков уперлись, Глеб Витальевич?! Меньшевики лучше, по-вашему? Плеханов с Аксельродом союзники нам?!
– Плеханов с Аксельродом нам не союзники, а враги, но они устали, Эммануил Иванович, они старые люди, прожившие жизнь в эмиграции. Им легче принять Думу, высочайший манифест, эволюцию, предложенную государем. Они хотят жить без филерского наблюдения, они хотят выступать с думской трибуны, они ведь с Бебелем дружны, с д е п у т а т о м рейхстага Бебелем, с тем Бебелем, который заседает в одном зале и с кайзером и канцлером Бюловом.
– Нет, нет, Глеб Витальевич, вы сами напугались и меня желаете напугать... Ленин... Я понимаю - Милюков, его Россия знает, тоже ведь не сахар, тоже против нас пописывает; Гучков, хоть и наш, а кусается; понимаю - Чернов с Гоцем: террор, плащ и кинжал, студенты хлопают. Но Ленин? Нет, Глеб Витальевич, нет!
– Позвольте не согласиться, Эммануил Иванович... Мы эдак уподобимся тем, кто Чехова чуть не до смерти к юмористам приписывал, а Горького рассматривал как салонное украшение, босяцкого хама. Мы, увы, считаемся лишь с теми, кого сами же и создаем... А коли с о з д а л о с ь само по себе, без нашей помощи? Мы слишком подчиняем себя очевидностям, сиюминутности, а ну - вдаль заглянуть в завтра?
– Поэты смотрят "в завтра", Глеб Витальевич, нам бы "сегодня" охватить, вот бы сейчас управиться...