Горение (полностью)

Богров откинулся, словно от удара, медленно уперся в лицо Кулябко своими круглыми, с поволокою, глазами и ответил по слогам:

– Ее только вчера вечером Урбанюк встретила на вокзале... Впрочем, если она вас не интересует, то и бог с нею, тем более что она сегодня переезжает на другую явку.

Кулябко понял тогда, что Богров умеет бить; обидчив до крайности; поскольку сам в охранку пришел, сам и уйдет; на отцовы деньги вполне проживет, а ведь агентура из интеллигентной среды на улице не валяется, надо аккуратно отыграть, не взбрыкнул бы.

– Дмитрий Григорьевич, - мягко сказал Кулябко, - не вашего она уровня, эта самая Лурье. Узнавая вас все больше и больше, я думаю, что вам по силам коронные дела... Вот если бы вы с помощью Лурье вошли в боевку эсеров в Париже, стали б членом комитета, выдвинулись в руководство партии, - это да! Я не знаю, кому такое по силам, кроме вас, Дмитрий Григорьевич. Поэтому я никаких рекомендаций вам не даю, у самого голова светлая, но подумайте, не удастся ли вам с ее помощью подойти к Савинкову и Чернову? Удайся вам это, станете первым на нашем правоохранительном небосклоне.

– Вы хотите командировать меня в Париж?

– Я не смею говорить так, Дмитрий Григорьевич... Коли у вас найдется время для этой поездки, ежели это никак не нарушит ваши планы, я был бы, понятное дело, глубоко вам признателен. Идеально бы заполучить письмо от Лурье; несколько других посланий от здешних и одесских боевиков мы вам организуем... Лурье мы возьмем в ваше отсутствие, так что подозрений со стороны "товарищей" не будет... Можем подготовить для вас встречу с г р у п п о й, куда приведете Лурье. Покажете свои возможности; оружием группу снабдим, литературой тоже, люди там вполне надежны, мы их сорганизовали с помощью вашего приятеля Виноградова, он работает неплохо, согласитесь... В Париж-то надобно не с пустыми руками ехать, а с деловыми предложениями по террору...

– Я готов, Николай Николаевич, - ответил Богров.
– Может получиться красиво... Кстати, после ликвидации группы Рощина - два человека бежали, уж на свободе, ничего тревожного от них не было? Меня не подозревают?

– Мы им для подозрения представили другого человека, вы абсолютно чисты... Более того, они на днях, по моим сведениям, приведут в исполнение приговор за провокацию над Гольдманом, вы его помните?

– Так он же был взят с рощинской группой, я его готовил к аресту!

– Именно так... Мы его замазали, он в подозрении, так что все возможные удары от вас отведены, об этом, бога ради, не тревожьтесь.

...Из Парижа Богров вернулся окрыленным, привез Кулябко множество адресов, явок, паролей; с его подачи было арестовано еще двенадцать человек; трех закатал на Акатуйскую каторгу, в кандалах, один повесился, оди сошел с ума; тот, что повесился, Игорь Желудев, считал Богрова одним из своих самых близких друзей, называл "Митечка", просил беречься, бранил за то, что Богров несдержан в выражениях, задирист, слишком уж открыто костит власть, не надо так, опасно, палачи этого не прощают. Среди тех, кому отправил предсмертные записки, в которых просил прощения за слабость, был и Богров; Кулябко вовремя перехватил, боялся травмировать агента, тот стал незаменимым, вращался в высших кругах, гнал информацию не только на анархистов и эсеров, но и на "Союз Михаила Архангела", был к ним вхож, дружил с Пирятинским, их главою, играл с ним в карты и подолгу рассуждал о трагедии русского народа, задавленного бюрократами и ростовщиками.

Когда по окончании университета Богров отправился завоевывать северную столицу, приписавшись помощником к присяжному поверенному Самуилу Кальмановичу, защищавшему политических, Кулябко скрепя сердце отправил телеграмму начальнику петербургской охранки полковнику Михаилу Фридриховичу фон Коттену; передал тому своего сотрудника, заручившись при расставании с Богровым обещанием, что тот, р а з р а б о т а в ш и Петербург, вернется в Киев, где Кулябко гарантировал ему сказочное будущее: "Мы сделаем специально для вас тройку ликвидаций, вы возьмете на себя защиту, а мы поможем вам эти процессы выиграть. Тогда вы станете в первый ряд русских правозаступников, Керенского заткнете за пояс, Карабчевского с Плевакою".

В Петербурге Богров не очень-то прижился; в салонах на него смотрели с долею презрения: провинциал, без манер, шутит плоско; честолюбив без меры.

Фон Коттен встретился с ним в отдельном кабинете ресторана при гостинице "Малоярославец", пригласивши с собою помощника, полковника Владимира Иезекилевича Еленского, который курировал работу по анархистам.

Богров рассказал за ужином, что анархистских групп в Петербурге, как он смог установить, практически нет.

– Актриса театра "Глоб" Мария Викторовна Стрелецкая, - улыбнулся он, жаловалась мне, что никто не хочет брать всерьез ее идею анархобратства; готова снять квартиру в личном доме на островах; общий котел; выявление "я" каждого "брата" и "сестры" в диспутах и физических соревнованиях; полное игнорирование государства; поскольку брак существует лишь до тех пор, пока есть любовь, - полный пересмотр семейных отношений; Ревность есть не что иное, как выявление жажды владычества, столь распространенной у мужчин; поскольку любовь есть сильнейший побудитель творчества, ее обязан познать каждый.

– Михаил Фридрихович, - колыхнулся тучный вальяжный Еленский, - вы б отправили меня в такую коммуну, а?!

– Могу представить Марии Викторовне, очаровашка и фантазерка, - сказал Богров.

– Подумаю, - весело пообещал фон Коттен.
– Дмитрий Григорьевич, ваш последний заработок в Киеве был каков?

– Сто пятьдесят в месяц.

– В столице траты больше, управитесь?

– Не деньги меня подвигли на то, чтобы пойти на службу по охране империи, - ответил Богров.
– Настало разочарование в коллегах по партии, сплошное вырождение, экспроприация сделалась самоцелью...

– Поражаюсь я Федору Михайловичу, - заметил Коттен, - его "Бесы" истинное прозрение, их надобно в классах изучать, наравне с законом божьим.

– Оттого-то и ненавидят это произведение так яростно товарищи революционеры, - сказал Богров.
– Их можно понять, ибо ничто так не страшно их взбалмошным кровавым идеям, как талантливое слово. Я подчас думаю, что большой писатель в чем-то посильнее охранного отделения, коли он исповедует общую с нами идею.

Еленский вдруг рассмеялся:

– Горький, например...

...Уговорились, что Богров займется социалистами-революционерами, благо присяжный поверенный Самуил Кальманович постоянно защищал членов этой нелегальной партии, да и сам числился их симпатиком, а оттого проходил по надзорному наблюдению охранки.

Жалованье Богров получал регулярно, особо интересных материалов не давал, щ и п а л по мелочи сплетни в околореволюционных кругах, помаленьку з а к л а д ы в а л новых знакомых, принявших его в число приятелей; потом затосковал, не вынес петербургской слякоти, колкостей здешних студентов и курсисток и, встретившись с Коттеном в "Малоярославце", обговорил себе командировку на Лазурный берег, в Париж, Висбаден и Женеву.

Незадолго перед отъездом попросил о внеочередной встрече, притащил письмо.

– Эсерочка просила передать Лазареву и Булату, - сказал он, - совсем тепленькое, прямиком от товарищей Чернова и Авксентьева.

Коттен взял с собою письмо; симпатических чернил не было, вполне безобидный текст; установили Егора Егоровича Лазарева; журналист, связан с эсерами, но к их боевой группе не принадлежит. Булата охранка знала прекрасно, член Государственной думы, трудовик.

Попросив Богрова задержаться с отъездом, Коттен письмо ему вернул, предложил отнести по адресу и, поигрывая десертным ножичком, сказал: