Горение (полностью)
Шрифт:
– Темное дело. И уголовщину можно вертеть, и политику... Пофантазируйте, я ж, говоря честно, у вас порою учусь изобретательности мысли, Дмитрий Григорьевич...
Богров отошел к столу, открыл папку с листами плотной бумаги, вывел каллиграфически:
"Полковнику Кулябко
сотрудника "Аленский"
Рапорт
Вчера на Крещатике я встретился с боевиком-эсером Бизюковым, известным в кругах московской организации социалистов-революционеров под фамилией Муравьев. Он рассказал мне, что живет здесь на нелегальном положении, ищет связи для "интересного дела", просил дать надежную квартиру под складирование оружия. Я спросил его, отчего он обращается с такого рода чрезвычайным делом столь неконспиративно, на что Муравьев ответил, будто имеет обо мне сведения
Кулябко пробежал текст, изумленно покачал головою:
– Аппетитно, лихо, браво! Добавьте только следующее: "Муравьев сообщил мне, что, вероятно, д е л о будет приурочено к концу августа - началу сентября. О "существе дела" он в настоящий момент беседовать отказался, своей явки также не назвал, сказав только, что его друг, бывший метранпаж, а ныне чертежник Владислав Кирич обеспечивает его всем". Годится?
– "Существо дела" - слишком уж наш термин, Николай Николаевич, уши торчат, я найду что-либо поинтереснее, согласны? "Мавры должны исчезнуть"
– Но ни о чем не спрашивай до поры, - повторил Кирич, пропуская Муравьева во двор богровского дома.
– До поры, Бизюк, до поры. Я всегда про тебя помню, твой голод словно свой ощущаю, твоей жаждою мне горло рвет сушью...
– Не пой, - отрезал Муравьев.
– Сказал - и будет. Я тебя в нашем дружестве тоже ни разу не подводил.
...Дворник богровского дома, выслушав слова про "коллоквиум с правоведческого факультета" (молодой барин велел таких пускать), ответил, что Дмитрия Григорьевича нет и скоро не будет, гостит у родителя в поместье.
Кирич изменился в лице:
– Когда отбыл?
– Да уж как с неделю.
– Но он назначил на сегодня, милейший, на девять часов вечера, мы б не пришли без приглашения, не правда ли, Бизюков?
– Бесспорно.
– Слышь, - не унимался Кирич, - быть может, ты неправду говоришь?
– Мне за неправду денег бы не платили... Сказал - нету его, значит, так и есть!
...По дороге на новую квартиру Муравьева, снятую на деньги Кирича в то время, когда он, по указанию Кулябко, встречи со своим подопечным прекратил, "благодетель" ярился и мотал головою:
– Вот тебе и симпатик справедливого дела, вот тебе и "товарищ"! Когда понадобилась помощь - он в кусты, в родителево имение!
– Ты мне объясни, какая помощь от него потребна? Без него не обойдемся?
– "Без него, без него"!
– передразнил Кирич.
– Обойдемся, да кровью расплатимся! А наша жертва должна быть бескровной, оттого что на божье дело будет обращена, во благо сирых и убогих! Во благо вдов и младенцев! Я не политик, я - божий человек, я его символу служу, а символ есть понимание своей преходящей малости, которая родится из страха перед смертью!
– Повело, - вздохнул Муравьев.
– Когда остановишься? Я ж с тобою как впотьмах хожу, ни черта не понимаю!
– Ну и чувырло, коли не понимаешь! Царь приезжает, газеты надо читать, вся полиция будет его охранять, не до банков, а мы - тут как тут! Понял?
– С того бы и начал. А что твой Богров должен сделать?
– Анархист он, ясно? Интернационалист или коммунист, черт их там всех поймет, но - богатый, а потому - легко нашей работе помогает, что другим в страх - ему с руки! Билеты взять на поезд, экипаж нанять, грим купить, парик у актерки какой в кабарете выпросить - его была б работа, я с ним заранее оговорил, чтоб тебя зазря не светить до поры! Сказал: "Приходи двадцать второго, в девять, обсудим детали!" Обсудили, ничего себе, а?!
– Да ты не кипятись, завтра может приедет, всяко бывает, глядишь, дорогу в поместье разбило, дожди шли, не кипятись, Владик...
Кирич вдруг остановился, ухватил Муравьева своими длинными костистыми пальцами за ладонь:
– Бизюк, а ежели он заложил меня?! А коли он - охранник? Про него ж все знают: анархист, помогает революционерам,
а он свободно по городу ходит и в отцовом поместье рыбу удит! Бизюк, Бизюк, пропал я, Бизюк!– Да что ты, право, паникуешь зазря!
– ответил Муравьев, почувствовав, как руки его сделались такими же ледяными и зыбкими, как у Кирича. Обернувшись, он, к ужасу своему, увидел человека в котелке, отвернувшегося сразу же, как только приметил взгляд Муравьева.
– Топает, - шепотом сказал Муравьев, - давай в проходной!
Кирич оборотился, заметил филера в шляпе, ахнул по-детски, побежал.
Муравьев кинулся следом; свернули в большой двор, бросились в парадное, взбежали по лестнице, - по счастью, чердачная дверь была открыта; забившись в пыльный, теплый угол, под крышей, Кирич спросил:
– Браунинг где?
– Дома под половицей...
– Теперь без оружия не выходи, Бизюк, влипли мы с тобою, вот что такое доверчивость проклятая, никому нельзя в наше время душу открывать, никому!
– Чего ж мне открылся?
– Ты - брат мне, кому, как не тебе, сердце отдать? Думаешь, не чувствую, что и ты за меня смерть готов принять?
...Спустились с чердака ночью; того, в шляпе, не было уже (филера Кулябко не отправлял, снова выручил Асланов-старший); пришли к Муравьеву в третьем часу, достали бутыль, огурцы, сахарные полтавские помидоры; выпили сладко; Кирича, как всегда, понесло:
– Бизюк, Бизюк, лови каждый миг жизни, даже такой ужасной, как наша, мы ведь есть до тех пор, пока не состоялись как подвижники нашего дела; потом мы станем символами, то есть памятью... Да, да, ты меня слушай, я говорю истину! Стоит чему состояться - и нет его живым, зато - вечность! Юстиниан тем памятен, что при нем уж не было римлян, а ведь как сотрясали мир! Сколько веков владычествовали?! Думаешь, долго еще пребудут живыми немцы, русские, итальянцы, греки? Тьфу! Миг! Пять, шесть столетий, и нету! Египетские звездочеты свое небо смотрели, нет теперь такого, теперь Лапласово, но и ему время отсчитано, новые родятся миры, и будут ими заниматься неведомые нам с тобою люди. Рафаэль свое доживает, канет в беспамятство; Баха забудут, когда новую веру создадут; не забудут лишь бунтарей п о с т у п к а - Спартака, Разина, Яна Гуса! Вот что запомни, вот что греть должно твою душу, вот в чем надежда сильных мыслью! Сколько б ни жил человек, все равно уготована ему яма, а из нее холодом несет, и по весне там вода ледяная булькает... Если нет идеи - бери браунинг и шарахай себе в ухо! А я - не стану! Я - весел, оттого что знаю: после меня не лик мой останется в памяти, но - дело! Благородных рыцарей помнят, про них не учебники пишут - кто их ноне читает?!
– а русские да германские бабки своим внучатам сказки на ночь рассказывают! Все умрет, только легенды вечны о тех, кто посмел с т а т ь!
...За день до прибытия в Киев государя и Столыпина Кирич, по указанию Кулябко, показал Муравьеву фотографический портрет Богрова.
– Богров побежит из театра, - ледяно, тихо, отрешенно говорил Кирич.
– Он - провокатор, каин, по нем плачет пуля. Он побежит в экипаж, чтобы первым успеть на банкет, опередить своих дружков-охранников... Окликни его: "Дмитрий Григорьевич!" Он обернется, пали в лоб. Я буду прикрывать тебя с другой стороны тротуара; если не добьешь с первого выстрела, дорежу я! Меня глазами не ищи, я буду в подъезде, ясно?
– Покажешь мне место, чтоб я знал, куда скрываться.
– Покажу все досконально. Передам тебе парик, я достал, не без риска, но внешность надо изменить.
Место обсмотрели внимательно; план действий выверили до мельчайших подробностей; когда Спиридович, прибывший в Киев за день да августейшего визита, выслушал Кулябко, побагровел даже от ярости:
– Коля, окстись, милый! От этого агента Кирича сразу же потянется хвост к тебе! Я сам все решу с Богровым в театре, я же говорил - пристрелю его сразу же после того, как он сделает дело или зарублю; точнее - зарублю, чтоб не поранить кого ненароком! Тогда нет никаких подходов к нам! А здесь - Кирич! Твой агент, работавший с Муравьевым! Дураку не ясно, кто режиссер. Разве ж можно так?!