Горение (полностью)

– Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. Откуда ты? Надолго? Что бледный болен?

– Нет, нет, здоров. А откуда ты?
– спросил Дзержинский, стараясь улыбаться, но подумал, что улыбка, видно, вымученная у него, а потому может показаться жалкою.

– Из Парижа, вот собираемся на...
– Сладкопевцев внезапно и неловко оборвал себя: - Ты знаком с товарищами?

Каляев шагнул навстречу Дзержинскому:

– Здравствуй, Феликс, сколько лет, сколько зим...

– Здравствуй, Янек, рад тебя видеть.

Савинков поклонился молча, заметив:

– По-моему, мы встречались с вами во время этапа в Вологду и Вятку. .V^vuy .-:

– Борис Викторович?

– Именно.

– Мне лицо ваше знакомо.

– Иван назвал вас: вы - Дзержинский?

Каляев - со своей обычной детской, застенчивой улыбкой - пояснил:

– Борис меня иначе как "Иваном" не величает.

– "Иван" - это категорично, мужицкое это, а в "Янеке" много детского, заметил Савинков.

– И хорошо, - сказал Дзержинский, - детскость - это чисто.

– В нашем деле не детскость нужна, а твердость, - возразил Савинков.

– Ребенок бывает порой тверже взрослых: те умеют, когда надо, отойти в сторону или изменить слову.

– Это - философия, - поморщился Савинков, - а я не люблю философствовать. Хотите к нам присоединиться? Мы поужинать собрались. Славно посидим.

– Нет, спасибо. У меня дела.

– Пойдем, Феликс, - попросил Сладкопевцев, - вспомним, как через Сибирь бежали, Борис стихи почитает, Янек расскажет что-нибудь, пошли!

Дзержинский представил себе номер в пансионате мадам Газо, маленькое окошко под потолком, чуть не тюремное, смотреть в которое можно, лишь став на тоненький, скрипучий стул, да и то одни черепичные крыши видны; ужасное, чуть не во всю стену зеркало, в котором постоянно, где бы ты ни был в комнатке, краем глаза упираешься в свою спину, лицо, руки - в свое одиночество.

– Пошли, - сказал Дзержинский.

Савинков предложил поужинать в "Бретани".

– Там рыба хорошая, - пояснил он, - под белым соусом. И не только вина можно спросить, но и водки. Оттуда позвоним Ивану Николаевичу и Егору "Бретань", чтоб посетителей приваживать, добилась себе телефонного аппарата.

В "Бретани" было тихо; посетители в это время сюда не заходили межсезонье. Заняли стол на восемь человек в отдельном кабинетике, обитом красным плюшем. Савинков усмехнулся:

– У кабатчиков, верно, тайный сговор с хозяевами борделей: с отрыжкой сытости появляется тяга к блуду, а здесь и цвет способствует... Что вы закажете, Дзержинский?

– То же, что вы.

– Тогда спросим рыбы. Пить что хотите?

– Я не пью.

– Вообще?

– Да.

Савинков смешливо почесал кончик утиного носа:

– Это принцип?

– Необходимость.

– Именно?

– Надо иметь постоянно чистую голову.

– Проспитесь - вот и будет чистая.

– Он не пьет, - сказал Сладкопевцев, - это правда, Борис.

Каляев, улыбнувшись, заметил:

– Феликс, но однажды ты выпил. Помнишь?

– В Вильне?
– спросил Дзержинский.

– Да. Можно расскажу?

– Конечно.

Каляев закурил черную парижскую сигаретку и сразу же стал похож на испорченного мальчишку - юн, а сигаретка в его детских руках казалась противоестественной всему его облику.

– Феликс был влюблен в гимназистку, - начал Каляев, по-прежнему улыбаясь, - и посылал ей стихи в галошах ксендза, который преподавал в мужской и женской гимназиях. Стихи юная Диана читала, но во взаимности не призналась. Сначала Феликс хотел лишить себя жизни, а потом мы уговорили его выпить вина. И он, поплакав, понял: все, что происходит, всегда к лучшему.

– Стреляться хотели?
– осведомился Савинков.

– А как же иначе? Конечно.

– Вы написали хороший рассказ в "Червоном Штандаре", - заметил он. Каляев мне перевел. Очень честная штука. Готовите книгу рассказов?

– Я писал не рассказ, - ответил Дзержинский.
– Это отчет о побеге.

– Это рассказ, - возразил Савинков.
– Все мы, пишущие, кокетничаем скромностью. Официант!

Тот подплыл стремительно, склонив голову по-птичьи набок, почтительно буравя птичьими, круглыми, черными бусинками глаз лицо посетителя.

– Рыбу варите недолго, - сказал Савинков, - пусть внутри останется краснинка. Соус подайте отдельно каждому. Пусть потрут чеснока, передайте на кухню. Спаржу не солите, принесите рыбацкую соль, очень крупную, мы - сами. Проследите за тем, как будут готовить.

"Лучше б он на "ты" говорил, - подумал Дзержинский, - с "вы" это еще обиднее".

– Иван, посмотри, наши не идут?
– попросил Савинков.

– Так рано еще.

– Посмотри, - повторил Савинков.

Каляев поднялся, пошел к двери - махонький, в чем только жизнь держится.

– У вас как в казарме, - заметил Дзержинский.
– Повиновение полное.

Савинков пожал плечами, но видно было, что ему эти обидные слова понравились.

– Мы добровольно приняли команду, Феликс, - сказал Сладкопевцев.
– Мы ведь д е й с т в у е м, нам нельзя без железной дисциплины.

– Дисциплина должна быть самовыражением призвания.

– У вас великолепное чувство слова, - заметил Савинков, - обидно, если вы погрязнете в социал-демократических дискуссиях и рефератах. Уж если не к нам, не в наши ряды - то писать.

– В спорах рождается истина, - сказал Сладкопевцев, поняв, что слова Бориса неприятны Дзержинскому.
– Они по-своему ищут, пусть.

– Революции нужны подвижники дела, а не спора, - не согласился Савинков. Женаты?

Дзержинский ответил вопросом:

– А вы?

– Де факто.

– Дети есть?

– Да.

– С вами живут?

– Я их не вижу.

– Пишете новеллы?
– продолжал спрашивать Дзержинский - ему надоела манера Савинкова ставить быстрые вопросы и поучать, растягивая слова, сосредоточив при этом свой взгляд на переносье собеседника.

– Он пишет великолепные стихи, - сказал Сладкопевцев.
– Почитай, Борис, а?

– После пятой рюмки, - пообещал Савинков.

И в это время вернулся Каляев с Егором Сазоновым и Евно Азефом.