Гори, венчальная свеча

– Эй, эй! – Татьяна, неслышно приблизившись, потрясла ее за плечо. – Опять спать?

Лиза покачала головой, не открывая глаз.

– Нет, все уж, на всю жизнь выспалась. Ты сядь вот сюда, слышишь? Тебя ведь Татьяною зовут? – И, открыв глаза, улыбнулась, уже не страшась диковинного лика.

Татьяна вскинула брови.

– Почем знаешь?

– Слышала. Тебя Вайда называл так.

– Вайда! – Татьяна смотрела на нее испытующе. – Вот как… А что еще слышала?

– Про кольцо.

– Ну, еще бы про кольцо не слышать! Он, черт, едва жизни тебя не решил за то кольцо. А оно под тюфяк закатилось, оказывается. И он же, Вайда, от смерти тебя спас. Мы подбежали, а Вайды уж и след простыл, только убитый волк валяется да веревка, коей ты удавиться вознамерилась, перерезана…

Лиза смотрела непонимающе. Татьяна вдруг насторожилась. За окном раздался топот копыт, потом шаги. Цыганка резко вскочила, задергивая занавеску, отделявшую уголок, в котором была устроена Лизина постель.

– Погоди, – шепнула она. – Лежи тихо! Идет кто-то!

И в ту же минуту Лиза услышала, как отворилась дверь, а затем незнакомый мужской голос произнес приветливо:

– Здравствуй, Татьяна! Вот и я.

– Здравствуйте, барин! Наконец-то пожаловали!

Лиза поняла, что она рада появлению этого человека с твердой поступью и мягким, приятным голосом. Мгновенный порыв страха миновал: это не Вайда, слава богу. Но кто?

Между тем слышно было, что гость вносит в избу какие-то вещи, а Татьяна приговаривает:

– Я уж затревожилась, не случилось ли с вами чего? Больно долго отсутствовали. Присядьте, сударь. Молочка теплого испить не изволите с дороги?

– Охотно, – ответил гость, и сквозь тонкую завесь Лиза увидела темную фигуру, продвинувшуюся к столу и опустившуюся на лавку. – Эх, чудесно! Выздоровела, значит, твоя Буренушка? Не напрасно мы над ней мудрили? А теперь, голубушка, сделай милость, истопи баньку, устал я с дороги отчаянно.

– Извольте, барин. Живой рукою все сделаю! – отозвалась Татьяна и вышла из избы.

А Лиза так и лежала затаившись, слушая, как гость прошелся по избе, потом налил себе еще молока, со стуком поставил кувшин, сел и долго, с удовольствием пил.

Любопытство донимало ее донельзя, и наконец она осмелилась спустить ноги с лавки, встать и с величайшими предосторожностями, чуть касаясь пола, сделать два шажка до занавески. Чуть сдвинув ее, чтобы открылась малюсенькая щелочка, Лиза выглянула, а потом, стараясь расширить щелку для обзора, потянула занавеску… и та вдруг с треском оборвалась.

Незнакомец вскочил и в два прыжка стал лицом к лицу с Лизой. Она метнулась на свою лавку и забилась под одеяло. Укутавшись, взглянула на гостя, застывшего на месте.

Несмотря на сурово сросшиеся брови, смуглоту и резкие черты, лицо этого человека имело выражение настолько добродушное и даже застенчивое, что Лиза сразу почувствовала, как исчез не только страх, но и неловкость, которая прежде всегда сковывала ее при встрече с незнакомыми людьми. Она доверчиво смотрела в его глаза и вдруг заметила, что гость покраснел темным внезапным румянцем.

Приход Татьяны прервал затянувшееся взаимное созерцание и неловкость.

– Вот видите, Леонтий Петрович, сударь, мы с вами уж и веру потеряли, что Лизонька придет в себя, ан нет! Ожила! Я, вас увидевши, засуетилась да и забыла рассказать.

– А я сробел спросить. Думал, ежели бы она очнулась, так ты мне с порога выложила бы. А ты молчишь… Ну, наконец-то! С выздоровлением вас, Елизавета, а как по батюшке?

Лиза опустила глаза. По батюшке? По батюшке она, очевидно, Михайловна? Господи, о господи… Но не надо им об том знать. Никому об том знать не надобно!

– Елизавета Васильевна.

И точно холодом Лизу обвеяло, она поняла, что еще не сейчас, не сразу захлопнется та заветная дверь, куда так не хочется заглядывать.

Пока гость парился в Татьяниной баньке, хозяйка принесла две бадейки с горячей водой и, поставив у постели лохань, проворно выкупала Лизу, отчего ей сделалось куда легче. Потом опять напоила ее горячим молоком, а гость тем временем ужинал. И только в сумерки, когда небо в окошках налилось густой синевой, а над закатным солнцем пролегла зыбкая розоватая полоска тумана, гость и хозяйка сели напротив лавки, где лежала насторожившаяся Лиза, и начался разговор, затянувшийся далеко за полночь.

* * *

Леонтий Брагин был сыном звонаря из Балахны и отроду доли лучшей для себя измыслить не мог, чем достижение высокого духовного звания. Пройдя букварное и грамматическое учение в духовной гимназии в родном городке, он за успехи в учении был взят в Нижегородскую семинарию, имевшую цель, по мысли правительства, готовить миссионеров для еще полуязыческого Поволжья. Но суждено ему было иное: за успехи его отправили на медицинский факультет университета в Москву.

Практическая медицина, однако, нимало не влекла Леонтия. Он упивался научной латынью, будто музыкою; для него чудом, благословением Божьим стало приглашение от Ивана Николаевича Лопухина, профессора Петербургской академии наук, отправиться после окончания университета в составе его экспедиции для изучения географического, геологического, этнографического и биологического состояния российских провинциальных краев – от Санкт-Петербурга до Урала.

Однако накануне отъезда Леонтий Брагин простудился и слег, а когда поднялся на ноги, экспедиция была уже в пути.

Наведя справки в Нижнем, он понадеялся, что сможет перехватить Лопухина в городке Василе, где Волга встречается с Сурой и где профессор планировал недолгую остановку. Сговорившись с хозяином торговой расшивы, Леонтий в полдень холодного августовского дня прибыл на борт. Однако погода на глазах испортилась, и хозяин остерегся сниматься с якоря. Он оказался прав, ибо к вечеру разыгрался настоящий шторм.

Леонтий спустился в трюм, вынул из дорожной котомки походный подсвечник, чернильницу с крышечкой, очинил поострее перышко, разложил тетрадки и бойко застрочил, занося на бумагу все, что узнал от хозяина постоялого двора, когда из-за распутицы застрял на два дня близ Владимира. Работал за полночь. Как вдруг Леонтий поднял голову. В плеске воды и шуме ветра ему вдруг явственно почудился крик.

Прислушался. Встал, отодвинув сундучок, служивший ему столом.

В тесном трюме полутемно, ничего не различить, кроме звуков шторма. Должно, показалось.