Горицвет

Жекки перевернула газетную страницу, пробежала глазами по другим, уже не столь обнадеживающим, заголовкам и запнулась об еще один, странно подчеркнутый — «Возмездие» в рубрике по следам происшествий.

Безобразная хулиганская выходка прибывшего в наш город по коммерческим делам господина Г. несомненно должна получить достойное возмездие со стороны Закона. Как уже сообщалось во вчерашнем номере «Листка», названный господин, имевший намерение накануне около девяти часов вечера выехать из города и направлявшийся в сторону окружной дороги, будучи, по его словам, слегка невеселе, двигался по Садовому бульвару в своем великолепном авто на огромной скорости приблизительно тридцать верст в час. Очевидцы утверждают, что не было ровно никаких внешних причин, кроме злобного хулиганского побуждения шофера, к тому чтобы управляемый им автомобиль, резко завернул в сторону и врезался в витрину кондитерской Матвеева, вдребезги разбив ее и причинив легкие ранения двум случайным прохожим и одному посетителю кондитерской. Сам виновник происшествия, также получивший несильные порезы битым стеклом, был препровожден в арестантское отделение, где и находится по сей день в ожидании судебного решения. Однако, как стало известно из верного источника, сегодня утром подозреваемый был переведен из-под стражи под домашний арест, и лишь потому, что является приезжим и не имеет в нашем городе дома, как такового, продолжает пребывать в городской тюрьме со всем комфортом, позволительным разве что человеку, уверенному в своей совершенной безнаказанности. В виду вышесказанного, от лица всех благонамеренных инчан, выражаем надежду, что дерзкое поведение и злономеренные проступки этого, с позволения сказать, гостя города не останутся безответными и встретят подобающую…

Жекки подавленно отложила газету. Ей не было никакого дела ни до господина Г, ни до ожидавшего его законного возмездия. Слабая догадка о том, кто был этот неназванный буян, нисколько не взволновала ее.

Она снова без всякого интереса пошарила в бумажном свертке и извлекла оттуда маленький наспех склеенный конвертик. В нем лежала короткая, похожая на телеграмму, записка от сестры. Елена Павловна больна от ужасных слухов. Больна от страха за Жекки, за себя и детей, а Николай Степаныч как нарочно, уехал в Новосспаское. Там открыт сборный пункт для погорельцев. Говорят, скопились сотни обожженных, раненых и просто измученных, все потерявших людей. Поэтому там очень нужны врачи. В городе творится, Бог знает что. От дыма нечем дышать, висит страшное зарево, и она, Ляля, и все кругом не находят себе места. И Жекки должна, — нет, Ляля, как старшая сестра просто настивает и требует, буквально заклинает ее, немедленно вернуться в Инск.

Жекки остановила взгляд на нервном завитке сестриной подписи и снова потянулась к почтовому пакету. На сей раз рука вытянула плотный конверт из добротной бумаги. Больше в пакете ничего не было. Разорвав конверт, она вытащила лист казенного бланка коричневато грязного оттенка.

Из сообщения на бланке следовало, что судебный следователь Инской судебной палаты г. Антуфьев на основании заявления потерпевшего г. Ф.Ф.Тягунова покорнейше просит госпожу Аболешеву явиться для проведения разбирательства по делу о подлоге банковского документа. Разбирательство должно состояться нн-числа сего месяца в 10 часов по адресу ул. Дворянская, д.4.

Жекки прочла, отбросила в сторону коричневатый бланк, и, взглянув на разрастающуюся над ней огненную темноту, вдруг разразилась безудержным, долгим, захлебывающимся смехом.

XL

На перекрестке Садового бульвара и Николаевской Юру едва не сшиб тяжелый тарантас. Вспененная лошадиная морда нависла чуть ли не над самой фуражкой, на секунду обдав горячим дыханием и зловонным запахом звериного пота. Юра отскочил на тротуар и поднял голову.

— А чтоб тебя, — крикнул уже вдогонку кучер, и его окрик тотчас потонул в громовом стуке и железном лязге умчавшегося далеко вперед тарантаса.

Юра узнал и кучера, и пару великолепных гунтеров председателя судебной палаты Сомнихина. Юра не успел сделать и шага, как вслед за тарантасом перед его носом пролетела четырехместная коляска. Лицом к нему в ней сидели сам господин Сомнихин с супругой, а напротив — их дети: великовозрастный Саша и его младшая сестра. В коляске родителей и детей разделяло какое-то нагромождение коробок, баулов и чемоданов. Самый большой чемодан, привязанный к заднику, покачивался в такт бурно ходящим вверх-вниз рессорам. Юра неосознанно поклонился в бок промелькнувшей коляске и даже заметил сделанный вскользь поспешный кивок Александра Алексеевича, бесчувственную мину на лице Елизаветы Антиповны и милую виноватую улыбку их некрасивой дочки. Саша Сомнихин не заметил Юру.

«И эти поздно спохватились», — подумал Юра, перебегая широкую улицу. Тут он чуть было опять не подвернулся под копыта разогнавшегося рыска, впряженного в дорожную повозку. Один за другим конные экипажи — парные, одиночные, а то и четверные — все переполненные добротно одетыми людьми и основательно упакованной поклажей — неслись мимо него в одном и том же направлении — вниз по Николавевской к окружной дороге, в сторону Вилки. Последние из достаточных горожан, остатки инской знати покидали город. Но это были уже опоздавшие, обманувшиеся в надеждах на лучшее. «А два часа назад здесь было вообще не протолкнуться, — заметил про себя Юра, — почти как в четверг, а вчера можно было проехать совсем спокойно».

В самом деле, наиболее дальновидные и прагматичные горожане, вроде бывшего никольского управляющего Федыкина или приятельницы тети Жекки, хозяйки модного магазина, Марии Сергеевны Ефимовой, предпочли не дожидаться крайностей. Они успели уехать из Инска загодя, пока дороги были еще открыты во все четыре стороны, зарево огня не поднималось от лесных складов Овсянникова и северной окраины города, а простой люд — инчане, погорельцы и беженцы со всех концов уезда — не толпилились на улицах и не запруживали все подступы к набережной в ожидании последнего парахода, баржи или хоть какой-нибудь лодки, на которой они могли бы перебраться на другой берег.

Сейчас у бегущих от огня горожан оставалось куда меньше возможностей. Последняя, не отрезанная огнем дорога, шла на Вилку, к частным пристаням, но и они уже были битком забиты народом. При этом средств для переправы оставалось слишком мало и далеко не всем они были теперь по карману. Пассажирская навигация на Волге уже закончилась. Двух параходов, специально высланных из Нижеславля и забравших два дня назад с полтысячи беженцев, оказалось явно недостаточно. По слухам, вот-вот должны были подойти еще два парахода, но верны ли были эти сведения, никто толком не знал. Все сколько-нибудь пригодные катера и лодки, имевшиеся на пристанях Инска, либо давно отчалили вместе с осчастливленными, весьма немногочисленными, пассажирами, либо использовались ушлыми ребятами, назначавшими такие непомерные цены за свои услуги, что ими могли воспользоваться лишь единицы.

Правда, после того, как в городе не осталось городовых — они исчезли как-то незаметно в один день вместе с вереницами отъезжающих экипажей, заполненных семействами самых почтенных горожан, — почти не осталось и смельчаков, готовых заламывать бешаные цены за переправу на своих мелких суденышках. Таких отпетых молодцев толпа готова была растерзать на месте. А толпа по мере того, как пожар подбирался к окраинам города и уже охватил несколько улиц, становилась все нетерпимее и безжалостней. Одной искры было довольно, чтобы взорвать ее.

Юра убедился в этом еще давеча, на пристани, где все они — мама, Степа, Павлуша и Алефтина с маленькой Женей на руках, сидя на кое-как связанных узлах и кое-как собранных чемоданах, подобно сотням других поздно спохватившихся, беспомощных, подавленных смертельным страхом, томились в многочасовом ожидании почти мифического парахода, который будто бы вот-вот должен был подойти из Нижеславля и забрать их из охваченного огненным кольцом, обезумевшего города.

Юра сидел со всеми, с угрюмым видом наблюдая за лицами людей. Про себя он ужасно завидовал Захарке. Его папаша оказался на редкость сообразительным, о чем прежде мало кто догадывался. А вот поди ж ты, чуть ли не первым из всех обитателей Московской улицы пропойца Маврыкин заколотил ворота и ставни лавки, неторопливо собрал все самое ценное, не забыв ничего впопыхах, как случалось потом почти с каждым, и пресопокойно выехал за городскую заставу по совершенно тихим и еще вполне благонравным улицам. А Захарка, дурак такой, еще уезжать не хотел. Все ныл, чего это вы папаша такое удумали, вы мол, людей не смешите. Тогда, и правда, кое-кто из соседей посмеивался, а Юра просто не понимал. А вот теперь, Захарке можно лишь позавидовать. Лежит, наверное, где-нибудь на печи в доме своей заречинской бабки в тишине и покое, вдыхает чистый воздух, жует калач, да в ус не дует. А мы здесь, под открытым небом, на ветру ждем у моря погоды… и откуда только взялся этот холодный ветер? Вон по реке пошла мелкая волна, а дышать все еще будто нечем, и есть хочется.

И все же… да, все же было что-то в поступке Захаркиного отца такое, что не поддавалось определению, но вызывало у Юры чувство смутной неприязни, ведь его, Юрин, отец поступил совсем по-другому. Об отце Юра мог думать теперь лишь с гордостью, не сознавая, что их теперешнее незавидное положение во многом возникло не только из-за легкомыслия вечно витающей в облаках мамы, но и по причине скоропалительного отъезда в Новоспасское Николая Степановича. Юра думал иначе. Его папа поступил, как должен был поступить всякий благородный человек. «Он уехал туда, где он был нужнее всего. Туда, где решался вопрос о жизни и смерти очень многих людей, а мы… что ж, мы живы и здоровы, и я не дам в обиду ни маму, ни маленьких. С нами Алефтина, а она стоит целой дюжины самых верных друзей. Мы не пропадем. К тому же, совсем скоро к нам придет помощь, о нас уже знает правительство, губернатор и, верно, сам государь. Они не оставят нас на произвол судьбы, да и я сам — вдруг решительно подумал Юра, — я что-нибудь придумаю».